На второй день похода нам открылась Аму-Дарья, прятавшаяся до этой встречи от нас за камышами, как засмущавшаяся невеста за своим платком — широченная, с версту до противоположного берега. И снова противник не показался. Ходжейли был все ближе и ближе…
— Петр Василич, не нравится мне этот арык! А за ним нам точно делать нечего!
Богатыршин смотрел с возмущением на пересечение двух каналов — большого и его ответвления с зеленой стоячей водой. Меньший, тот, что имел аршина в три в ширину, защищал глиняный вал на обоих берегах. За ним открывалась цепочка рисовых полей, залитых водой, по бокам густая сеть из колючих изгородей, новых арыков, земляных насыпей, огородов с грядками и садами с фруктовыми деревьями — каждый клочок земли в окрестностях Ходжейли был возделан, везде чувствовалась трудолюбивая рука дехканина, тяжким трудом оживившего бесплодную пустошь.
— Зря мы взяли влево от главной дороги. Полверсты проехали, а моста не видать, — продолжал нагнетать подхорунжий.
Я с ним не спорил и с каждой пройденной саженью — уже привык мерить расстояние привычными этому времени мерками — убеждался, что удобной дороги для артиллерии мы не обнаружим, а вражеской коннице тут делать нечего. Попробуй сунься на коне на рисовые поля — хорошо, если только изгваздаешься как чушка.
— Муса! — громко сказал я, не поворачивая головы. — Только не вздумай пришпоривать коня и сигать через арык. Глина с вала сползет в воду, а ты вместе с ней.
— И в мыслях не было!
Его тон знал уже назубок — были мысли, были… Как с Кузьмой, слово в слово…
— Уходим! Возвращаемся прежней дорогой.
Казаки застонали. Чтобы добраться сюда, нам пришлось пересечь один канал по мосту. Мост — одно название, настилка из мелкого хвороста на низких сваях. Когда первый из нас вступил на нее, бабки коня ушли под воду — так и переехал, разбрызгивая воду, а мы тонкой ниточкой за ним. Зато, если поедем прежним путем и минуем арык, попадем на прекрасную поляну, затянутую люцерном — твердый грунт, скачи во весь опор.
По своим следам вернулись быстро, половина отряда переправилась по квазимосту — и тут впереди, по всей, казалось, длине пятиверстной дороги, по которой проходил корпус после ночевки, загремели выстрелы, и до нас донеслась даже пушечная канонада.
— Началось!
Я выругался в сердцах. Мы ждали нападения хивинцев каждый час, но, похоже, прошляпили их выдвижение. То ли они переправились через Аму-Дарью широким фронтом, то ли самым берегом прошли, не видимые в камышах. Отчасти мой косяк! Черт меня дернул свернуть!
— В воду!
Пришпорил коня, и послушный дончак спрыгнул в арык. Плыть ему не пришлось — промочив до пояса, вынес меня на другой берег, отфыркиваясь, разбрызгивая капли, легко одолев не самый крутой скат. На то и был расчет. И другим пример — не вступившие на хлипкий помост казаки дружно форсировали неглубокий канал и понеслись за мной с громким гиканьем и свистом. Близость схватки будоражила кровь, ветер свистел в лицо, звуки выстрелов все ближе и ближе.
Голову не терял, на подъезде к уже хорошо слышной заварухе резко притормозил, вынесся на небольшой бугор и оценил ситуацию.
Похоже, наши старые знакомые, извлекшие уроки боя при Куня-Ургенч. Напали на колонну на марше, отсекли обоз, захватили верблюдов. Казаки хоть и маненько оплошали, но боевого духа не утратили. Образовали квадрат, обложились тюками, укрылись за повозками, начали зло огрызаться ружейным огнем. «Халатники» откатились, слезли с коней, оставив отряд с пиками в резерве, и в пешем строю, погнав перед собой бактрианов, начали наступать на хлипкий гуляй-город.
Казаки ответили плотным огнем, верблюды падали один за другим, хивинцы заколебались. Вот он, чудный миг, момент истины, тонкая красная линия! Пусть их и дохрена, не меньше полутысячи — атакуем во фланг и сметаем как пушинку! Таких отрядов, судя по раздававшейся на несколько верст справа и слева пальбе, не один и не два. Но этот наш!
— Вашбродь! — окликнул меня Мамаш. — Это не йомут, это кайсак! Пестрый халат, не красный!
Я глянул на него испепеляющим взглядом: какая к черту разница⁈