— Не все коту масленица, — кричал нам каждый второй из проходивших полков. — Теперь наш черед торбы набить!
— Смотрите, чтобы вам морды не набили! — огрызались платовцы незлобно, шутейно.
Дошутились!
Второй корпус продвигался к Мангиту медленно, кроваво, отбивая атаку за атакой, волну за волной. Туркмены как с цепи сорвались. Они рвались к обозам — одна большая конная группа отвлекает, другая резким наскоком прорывается к повозкам и верблюдам. Казаки, помятуя об опыте боя под Куня-Ургенч, перешли на огневое отражение атак. Спешивались, укрывались за импровизированными баррикадами и били, били, били… Потери нападавших исчислялись тысячами, но и нашим доставалось. Бывало, туркмены-удальцы прорывались сквозь плотную огневую завесу, приходилось бросаться в шашки и терять товарищей от ловкого клинка, от выстрела в упор из пистолета. Поток раненых устремился обратно в Ходжейли, а мы только стискивали зубы и уже рвались в поход.
На третий день Платов поднял наш корпус, и полки двинулись вслед за бузинцами. Тяжелое зрелище предстало нашим глазам: разбитые повозки, свежие могилы с крестами, изрытые опаленные обезображенные поля. Мангит предстал перед нами горящим факелом — бузинцы предали город огню и мечу, никого не щадя.
— Здесь жили потомки тех, кто вырезал отряд Бековича, — рассказал мне Дюжа, случайно встреченный на марше. — Вот они и решили, что мы идем мстить. Сопротивлялись крепко. Не только туркмены, но и узбеки. Теперь милости просят, прислали делегации, заложников предлагают. Узбеки, киргизы и даже туркмены-чоудуры. Но только не йомуты.
За Мангитом потянулись райские места, пощаженные войной — поля с хлопчатником, тучная нива, богатые фруктовые сады. Нападения продолжались, но организованного сопротивления не было. Из-за глинобитных стен очередного пройденного поселения мог раздаться выстрел-другой, случиться ночное нападение на отдельный лагерь или гарцевание на дальнем расстоянии отряда конницы в высоких бараньих шапках, сожжение моста через канал — и все, перекаты горячей стрельбы возникали все реже и реже. И все чаще нам попадались брошенные кишлаки. Чувствовалось, что мы сломали хребет хивинцам, энтузиазм их иссяк и единственная их теперь надежда — на крепкие стены Хивы.
21 мая мы достигли Гурлена, маленького купеческого города, за которым нам предстояло попрощаться с Аму-Дарьей и выбрать, куда сперва идем — на Хиву или Ургенч. До столицы ханства оставалось 50 верст, приближался решительный момент нашего похода.
— Тебя, квартирмист, вызывают в ставку, — озадачил меня прибывший в мой отряд ординарец генерала от кавалерии Орлова.
Туркменский шатер походного атамана, принадлежавший раньше хивинскому куш-беги, смотрелся странно в окружении роскошных садов со столетними фруктовыми деревья, словно заброшенный сюда из пустыни злобным джином. Впечатление еще больше усилилось, когда я переступил порог и меня встретил едкий, плотный дым, словно внутри кто-то пытался коптить боцманские сапоги. Запах табака, смешанный с острым ароматом потных людей, мгновенно ударил в нос и заставил закашляться. Впрочем, для того, кто привык к крепостным казематам, где Павел I держал Платова, это, вероятно, казалось чуть ли не парижским будуаром. Матвей Иванович смотрелся бодрячком, что не скажешь про остальных, особенно про Орлова. Василий Петрович сидел тяжело, опершись локтями о колени. Его лицо, покрытое красными пятнами, с одутловатыми щеками, выглядело болезненным. Дыхание было свистящим, каждый вдох давался с трудом. Было видно, что переход через степь и Усть-Юрт дался ему очень тяжело, выглядел он краше в гроб кладут. Несколько раз прикладывал платок к губам.
Внутри было тесно, людно, душно и жарко. Помимо двух атаманов — Орлова и Платова — на низких табуретах и разложенных на кошмах туркменских коврах сидели начальники корпусов — генералы Денисов с его пышной аккуратно расчесанной бородой, специально примчавшийся из Кунграда, где занимался подъемом на ноги наших больных, злой Бузин, не отошедший от Мангута, Боков, наш главный фуражир, а также Карпов, командующий нашей немногочисленной артиллерией и десяток самых прославленных полковников. Их лица, опаленные степным солнцем и ветрами, выглядели усталыми и озабоченными. Рядом с очагом, у небольшого столика с картами и бумагами, сутулился профессор Волков, державший на коленях свой тубус с картой, словно младенца. Его блеклые глаза за стеклами лорнета выражали смесь академической сосредоточенности.