Это отчетливо проявилось в серии статей, написанных в первые годы пребывания в Мадриде. Вся эта серия имеет ярко выраженную антимонашескую направленность. Рисаль как бы выполняет просьбу одного из «мушкетеров», Хосе Сесилио, который пишет «капитану де Тревилю», не зная, что тот уже стал «папой римским»: «Ты знаешь, что в нашей стране есть люди, обладающие чрезмерной властью, — это монахи, олицетворение деспотизма. Было бы хорошо, если бы ты их проучил». И Рисаль-вольтерианец выполняет заказ. Первая же статья, озаглавленная «Размышления филиппинца», начинается так: «Когда я наблюдаю за нынешней борьбой религиозных корпораций (монашеских орденов. — И. П.) и передовых людей моей страны, когда я читаю бессмысленные публикации той и другой стороны в защиту своих идей, меня подмывает спросить себя: а не следует ли и мне принять участие в борьбе и объявить себя сторонником одной из групп, поскольку не могу же я быть безразличным к происходящему в моей стране».
Разумеется, ни у кого не возникает сомнений относительно того, на чью сторону встанет Рисаль. Но он все же делает вид, будто беспристрастно взвешивает преимущества и той и другой позиции: «Если выступить против монахов, то что я получу? В сущности, ничего. Чем больше я над этим задумываюсь, тем яснее становится, что это было бы глупо и неосторожно… Если человек в наше время начинает бороться с монашескими орденами, он рискует попасть в тюрьму или быть сосланным на отдаленный остров… Что ж, я люблю путешествовать по островам, и ссыльный здесь окажется в выигрышном положении. Не нужно паспортов, безопасность гарантируется. Попаду в тюрьму? Ну а кто от нее застрахован? Зато там бесплатное жилье, питание».
Ну а если встать на сторону либеральных филиппинцев? «Монахи говорят, что все они атеисты. Кто знает, может, и так. Говорят также, что все они попадут в ад…» Что ж, размышляет Рисаль, монахам это известно лучше, чем кому-нибудь другому: «…Они правы во всем, и я встану на их сторону против моих соотечественников. Филиппинские либералы, утверждают они, все сплошь антииспанцы, а я не хочу быть антииспанцем. Доказательством их антииспанизма служит только один факт — то, что так говорят монахи». Дальше Рисаль рассуждает: а что, если филиппинцы «сделают с ними то же, что монахи сделали с еретиками в ночь святого Варфоломея во Франции?» Тогда их сторонникам придется худо, а потому «самое правильное — вообще ничего не предпринимать… Я определенно остаюсь нейтральным: добродетель всегда лежит посередине. Да, я буду нейтрален. Что мне до того, что восторжествует — порок или добродетель, если я окажусь в числе погибших? Какое мне дело до родины, человеческого достоинства, патриотизма?» Таким риторическим вопросом, который, как всем было ясно, Рисаль не мог себе задать, оканчивается статья.
Столь же едкий сарказм пронизывает статью «Вольнодумец», начинающуюся словами: «В жизни не видел существа более отвратительного, чем вольнодумец» — и повествующую об одном таком скептике — человеке достойном, но неверующем. А потому, пишет Рисаль, он всегда относился к его высказываниям с опасениями, что было нетрудно «с моей подготовкой, ибо с нежной юности я не поддавался обманчивой видимости и выставлял веру против действительности, догму против разума».
Взяв на себя роль туповатого верующего, Рисаль тем самым подчеркивает убедительность доводов своего оппонента, который утверждает, что человек «пе должен позволять чужим мнениям увлечь себя, потому что, как только он начинает вести себя в соответствии с чужими мнениями, он теряет свойства свободного человека. Совесть должна быть просвещенной и свободной от давления». Нетрудно видеть, что «чужие мнения» в данном контексте — мнения церкви, сковывающие мышление.
В конце концов оппонент Рисаля умирает и на смертном одре благословляет его союз со своей дочерью, заметив при этом не без ехидства, что не понимает скорби окружающих.
«— Как? Вы плачете? Вы, верящие в загробную жизнь? — воскликнул он. — Это я должен плакать, ибо не знаю, что станет с вамп».
В этих статьях перед нами совсем другой Рисаль, что сказывается прежде всего на стиле: вместо былой риторики и патетики — разговорные интонации, вместо возвышенности — намеренная обыденность, вместо полной серьезности и неулыбчивости — едкий сарказм. Появляется ранее несвойственная Рисалю контрастность «высоких» и «низких» материй (после серьезного разговора о боге — приглашение отобедать). Эти изменения в стиле свидетельствуют и об эволюции его мировоззрения, о более четком осознании стоящих перед филиппинцами задач.
Рисаль пишет не только для читателя, но и для себя. Здесь он немногословен — это короткие дневниковые записи, из которых интересна одна: «Первое января 1883 года. Ночь. Неясная меланхолия, неопределенное одиночество охватывают мою душу. Что-то вроде грусти, которую являет собой город после веселого празднества. Две ночи назад, 30 декабря, меня мучил страшный кошмар, я чуть не умер. Мне снилось, что я актер, умирающий на сцене, я отчетливо ощущал, что задыхаюсь, что силы оставляют меня. Потом все стало неясным, меня обволокла тьма, я ощутил смертную муку. Я хотел кричать, звать на помощь Антонио Патерно, я чувствовал, что в самом деле умираю. Я проснулся совершенно разбитым и обессиленным». Ровно через 14 лет, день в день, 30 декабря 1896 года, Рисаль встретит свою смерть на людях, а потому приведенная запись служит для филиппинцев неопровержимым доказательством его пророческого дара, и никакие доводы о том, что у Рисаля куда больше несбывшихся пророчеств, не могут поколебать этой убежденности.
Поразительна работоспособность Рисаля в Мадриде: напряженная учеба, бурная деятельность среди эмигрантов, непрерывные литературные занятия… Сын дона Франсиско отличается необычайной для филиппинцев методичностью, у него расписана каждая минута, и такой же организованности «папа римский» требует от других. Но эта требовательность к себе и другим не означает, что он отказывает себе во всем и чуждается земных радостей. Отнюдь. Завзятый театрал, завсегдатаи кафе и салонов, блестящий поклонник прекрасного пола — такова репутация Рисаля в Мадриде. Письма от Леонор приходят регулярно («письмо Таимис дышит нежностью, а концовка просто восхитительна» — шифром записывает он в дневнике), столь же регулярно и он пишет ей. Но аскеза и воздержание — не филиппинский идеал любви. «Служение прекрасной даме», ее культу — это нечто возвышенное, от чего отказываться нельзя, но оно вовсе не запрещает «верному рыцарю» заглядываться на других. Как и в Маниле, Рисаль не бежит от земных утех, но, как и в Маниле, это нечто само собой разумеющееся и не подвергающее сомнениям отношения с Леонор. Как и в Маниле, достойными записей оказываются платонические отношения с «прекрасной дамой» в Мадриде.
…Филиппинцы в Мадриде нередко встречаются в доме Пабло Ортига-и-Рей. Дон Пабло, либерал и антиклерикал (возможно, именно он послужил главным прототипом героя эссе «Вольнодумец»), служил на Филиппинах, а теперь занимает пост в министерстве заморских территорий, где является советником по филиппинским делам. Он с глубоким сочувствием относится к борьбе филиппинцев за реформы, полагая, что она нисколько не подрывает власть Испании (в одном из писем Рисалю он пишет: «поднять славу Филиппин — значит поднять славу Испании»). Он охотно принимает у себя филиппинцев, которые за длинную бороду зовут его «эль падре этерно» — «предвечный отец». Его сын, Рафаэль, тоже сочувствует делу филиппинцев, а его дочь, Консуэло, покоряет их сердца, в том числе и сердце Рисаля, который выступает как соперник другого эмигранта, Эдуардо де Лете. В конце концов было объявлено о помолвке Консуэло и Лете (дело чуть не дошло до его дуэли с Рисалем), но потом все расстроилось.
Дневник Консуэло представляет собой не только излияния девичьего сердца. Некоторые его страницы дают бесценные сведения о взглядах Рисаля на многие проблемы, связанные с его отношением к Испании, — в его письмах и дневниках об этом нет почти ни слова, ибо он сознательно отстраняется от участия в испанских делах (даже на такое, казалось бы, важное событие, как смерть короля Альфонсо XII в 1885 году, он откликнулся всего одной строчкой дневника: «Король умер»). Рисаль не считает политическую борьбу в Испании своей борьбой — она интересует его лишь постольку, поскольку могла оказать влияние на положение Филиппин. Но это не значит, что у него нет продуманной позиции по отношению к испанской монархии, — она есть, и свидетельство тому — запись Консуэло беседы ее отца с Рисалем: