Человек грубый, он остро переживает свое бессилие, отчего его деспотизм только усиливается. Родная дочь по дороге скрывается, приемная — Хосефина — сопровождает его до Дапитана. Она тоже не против обрести самостоятельность, но она связана по рукам и ногам. Дело в том, что Хосефина, как католичка, ходит к исповеди к доминиканцам — у них обширные владения в Гонконге. Узнав, что Хосефина с приемным отцом собирается к Рисалю, они шлют сообщение отделению своего ордена в Маниле. Там решают, что эту возможность надо использовать для засылки к Рисалю соглядатаев. Монахи сначала туманно говорят Хосефине о том, что к богу ведут разные пути, что ему можно служить по-всякому. А потом прямо предлагают: Хосефина должна взять сопровождающую в Маниле и дальше следовать с ней к Рисалю. Больше от нее ничего не требуется, это же так просто. Ну а за это святые отцы готовы подчистить запись в церковной книге о рождении Хосефины от матери-китаянки. Тогда в церковной книге запись будет такая же, как в гражданской. А можно ведь сделать и наоборот: привести запись в гражданской книге в соответствие с церковной, и тогда жить Хосефине на уровне моря, на самом социальном дне.
Бедная девушка, не очень разбирающаяся в жизни, соглашается. Она не платный агент монахов, она всего лишь инструмент в их руках. Пятно незаконнорожденности будет смыто — для нее это главное. Она согласна. Она действует строго по инструкции: в Маниле встречается с Мануэлой Орлак, доверенным лицом и любовницей каноника манильского собора, который, как и многие другие монахи, не соблюдает седьмую заповедь («не прелюбодействуй»). Мануэла присоединяется к путешественникам, и все трое следуют дальше, в Дапитан.
В жизнь Рисаля, томящегося в изгнании, Хосефина входит как олицетворение женского обаяния: красивая, с чувственными губами, с пышными каштановыми волосами, с изящной фигурой — и главное — подходящего роста. (Современники, правда, отмечают, что есть в ней и «чрезмерная смелость», некоторые пишут и о вульгарности.) Рисаль влюбляется в нее в первые же часы, может быть, даже минуты. В его любви есть и доля сострадания, он знает о ее тяжелой жизни. Правда, он, рафинированный илюстрадо, человек высокой культуры, сразу ощущает пробелы в ее образовании и воспитании, но сострадание и жалость вкупе с физической привлекательностью Хосефины берут верх. Ведь эти недостатки так объяснимы, а сама она так молода, что все это кажется вполне поправимым.
С особой обостренностью чувств, присущей слепым, Тауфер быстро улавливает, что между врачом и его приемной дочерью возникла симпатия. Происходит тяжелейшая сцена: как-то раз, после осмотра Тауфера в доме для приезжих больных, Рисаль задерживается с Хосефиной в соседней комнате. Пациент совершает утренний туалет: бреется после осмотра врача. И вдруг слышит голоса в комнате рядом. Он врывается к ним с бритвой в руках и требует, чтобы ему сказали правду. Да, они любят друг друга. Да, они собираются пожениться. Тауфер заносит бритву и клянется, что тут же перережет себе горло, если они не откажутся от своего замысла, обрекающего его на гибель. Рисаль бросается к слепому и после короткой борьбы вырывает бритву из его рук. Но Тауфер кричит, что все равно покончит с собой и они будут виноваты.
Хосефина не выдерживает сцены и обещает, что отправится с Тауфером в Гонконг. Но между собой Рисаль и Хосефина решают, что, когда старик остынет, она вернется к нему. Во всяком случае, ей не следует ехать дальше Манилы. Он дает ей письма к матери и сестрам. «Податель сего письма, — пишет он донье Теодоре, — сеньорита Хосефина Леопольдина Тауфер, на которой я чуть было не женился, при условии, конечно, что вы дали бы мне согласие. Наши отношения пока прерваны по ее предложению, ибо возникло слишком много трудностей. Она почти одинока в этом мире… Поскольку она мне небезразлична и, возможно, позже решит соединиться со мной и поскольку она может остаться одна, покинутая всеми, умоляю вас оказать ей гостеприимство и обращаться с ней как с дочерью. Обращайтесь с сеньоритой Хосе-финой как с человеком, которого я чрезвычайно ценю и который не должен остаться без защиты».
Семья считает своим долгом предупредить Рисаля. Сестры пишут ему откровенно: и что Хосефина ему не пара, и что он попался в ловушку, и что вообще он ведет себя не вполне достойно. На такие обвинения надо отвечать. Родителям, Пасиано и старшим сестрам он не может ответить прямо, как младший, он не имеет права поучать старших. Но зато Тринидад (она больше других общается с Хосефиной, ибо говорит по-английски) он может сказать все, что думает, и поручает ей передать ответ семье: «Скажи всем, чтобы они больше доверяли мне и не считали меня ребенком, которого во всем надо поучать. Уж если даже моя семья не доверяет мне и обращается со мной как с младенцем, то чего мне ждать от других? Я в руках бога, и пока нет оснований говорить, что он оставил меня… Не будем торопливы в суждениях, не будем думать плохо о людях».
Месяцем позже он пишет все той же Тринидад: «Сеньорита X. куда лучше, чем ее репутация, а поскольку она со мной, ее недостатки постепенно исправляются. Она послушна, не упряма, кроме того, у нее доброе сердце. Нам не хватает только уплатить кюре, я хочу сказать — это нам ни к чему. Мы ни разу не ссорились, мы всегда веселы, шутим. Можно, конечно, сказать, что это скандал, собственно, так оно и есть. Скандально жить счастливее, чем многие в законном браке. Мы работаем, и мы довольны».
Не сразу понятная фраза «нам не хватает только уплатить кюре» означает, что Рисаль, хоть он и говорит, что церковный брак им «ни к чему», все же пытается узаконить свои отношения с Хосефиной. Делает он это, несомненно, для того, чтобы примирить с нею семью, не подвергать испытанию религиозные чувства родственников. И Хосефины тоже: хотя она согласна жить с «Джо» на любых условиях, все же она правоверная католичка и предпочитает церковный брак. Тем более, признается она, у них скоро будет ребенок.
Радость Рисаля не знает пределов. Для филиппинцев дети — смысл жизни, человек только тогда считается человеком, когда он оставит потомков; бездетность для них есть явный признак проклятия высших сил. А теперь у него будет ребенок, может быть, сын, тогда он назовет его Франсиско, в честь деда… Конечно, он сделает все, что хочет Хосефина, он обратится к иезуитам с просьбой обвенчать их.
Иезуиты к тому времени уже сняли планомерную осаду с Рисаля — уехал Санчес, отступился сам Пастельс. Но церковный надзор остается, иезуиты многотерпеливы, вдруг подвернется подходящий случай… Приходский священник Обач и его коллега Балагер (тот самый, который заставил дапитанских дам снять чулки) внимательно следят за каждым шагом Рисаля. Тот их не выносит, считает недостойными служителями в целом чтимого им ордена. Но обратиться он может только к ним и скрепя сердце отправляется к Обачу. Пронырливый иезуит тут же хватается за представившуюся возможность: похвально, весьма похвально. Конечно, он готов обвенчать их. Но вот маленькая загвоздка: Пепе считают еретиком. Видимо, это не так, раз он просит совершить над ними таинство бракосочетания. Но все филиппинцы и многие испанцы полагают, что он безбожник. Рассеем это пагубное заблуждение — пусть Лепе напишет отречение от своих взглядов, и тогда он со слезой умиления обвенчает их.
Рисаль чувствует, что ему расставляют сеть. Нельзя ли обойтись без отречения? Никак нельзя. А каков текст отречения? Ну, сказать, что отказывается от прежних взглядов и возвращается в лоно церкви. Обач готов продиктовать текст. Рисаль записывает несколько вариантов, но все еще сомневается. Что ж, если Пепе сомневается, запросим епископа Себу — тот подтвердит, что без отречения невозможно. Несколько недель кряду Рисаль чуть ли не ежедневно наносит визиты Обачу. Да, тот послал запрос епископу — вот-вот придет ответ. Ответ действительно приходит: епископ целиком поддерживает иезуита и категорически запрещает венчание без отречения. «Ах так, — решает Рисаль, — значит, его хотят взять измором, играют на святых чувствах. Никакого отречения не будет!» — «Но ведь на Филиппинах нет гражданского брака?» — вкрадчиво замечает Обач. «Нет — и не надо. Все равно он будет жить с Хосефиной как с женой!» — «Но ребенок, ребенок! Как же он — ведь он будет незаконнорожденным, кто его будет крестить?!» Это уже явный шантаж. Вспылив, Рисаль заявляет, что такое поведение недостойно служителя церкви. Он и его ребенок обойдутся и без нее.