За него Чокморов и взялся. Сначала удалил уксусом ржавчину, затем, поплевав на брусок, начал точить лезвие. Пока металл тихонько повизгивал от щекотки, Василий напряженно думал, что ему делать с нежданной гостьей, которая оказалась пленницей пространства. Самым простым и неэнергоемким решением, по мнению Василия, было дождаться вертолета. Всего-то месяц подождать… Но это решение не подходило для ребенка, который не может ждать. Дети вообще не могут чего-то ждать подолгу, а дети белых людей – тем более. У них, у белых, иной ритм жизни. Они похожи на черепах, возомнивших себя бабочками. Эта юная черепашка хочет в мгновение ока добраться до сияния больших городов, находясь от них в нескольких сотнях километров…
– Что вы делаете? – спросила Гера испуганно.
Василий с тесаком в руке и бруском на коленях действительно выглядел угрожающе.
– Точу нож, – ответил старик. – Разве не видишь?
– Это еще зачем?.. – Девочка боялась не на шутку, и теперь Василий почувствовал это.
– Ты что, думаешь, я тебя резать собрался? – Удивлению Чокморова не было границ. – Да зачем?
– Может, вы сердитесь на меня, – все еще дрожа от страха, предположила девочка. – Я вам вчера нагрубила.
– Так за это не убивают, за это вожжами дерут, – сказал Василий. -
Тебя отец когда в последний раз драл?
– Вот еще! – фыркнула Гера. – Меня никогда не драли. Я была примерным ребенком.
Василию стало смешно.
– Была! – хохотнул он. – А сейчас ты не ребенок уже?
– Я же говорила вчера, что я замужем уже…
Тут Василий вновь посмотрел на девочку и понял, что она на самом деле женщина.
– А где же твой муж?
Кого-нибудь другого ответный взгляд Геры ожег бы не хуже напалма.
Казалось, даже тесак оплавился в руке старика. Однако Чокморов давно уже был невосприимчив ко всем кривым взглядам и кривым речам, и атмосфера вокруг него никогда не нагревалась выше комнатной температуры.
– А если бы я знала, где мой муж, меня бы здесь и не было, – едко прошелестела девочка.
Василий продолжал точить нож.
– Хочешь, объясню, как пешком дойти до Золотанки? – спросил он.
– Что мне там делать? – резко ответила Гера. – Это ведь деревня, судя по названию.
– Оттуда машины ходят в город каждую неделю.
– Да если бы не вы, я еще вчера в городе была бы.
Василий не стал вступать в спор. В конце концов машины ходили в
Красновишенск не так часто, как он сказал, а вечно пьяные золотанские мужики могли еще и обидеть девочку. К тому же Василий не мог знать, что Золотанку, а также и отдаленную Мутиху, и Ваю, а главное, и сам Красновишенск, который был районным центром этой глуши, смыло.
– Тогда плыви, – пожал он плечами.
– Ага, разбежалась! – продолжала дерзить гостья. – Чтобы меня акулы сожрали? Снова по морю шастать без еды? Так мне в этот раз может и не повезти, до берега не доплыву.
– А ты вместе с буем отправляйся, – предложил Василий. – Спутник заметит, что сигнал постоянно движется, и его начнут ловить – оборудование-то дорогое. И тебя заодно спасут. А продуктов-то я тебе дам, на неделю хватит.
– Вы что, серьезно? – не поняла Гера.
Весь Мухин помет хозяин забрал с собой сразу после родов. Муха долго скулила, выла в тоске по щенкам, даже разок цапнула хозяина за ногу, но щенков он ей так и не возвратил. Она не знала, что они были утоплены в ведре и выброшены в сортир, и продолжала ждать.
В тот день, когда хозяин не вернулся по какой-то причине (скорей всего, вследствие вчерашней пьянки) Муха оказалась не на цепи. Едва хозяин вышел за калитку, Муха залаяла с подвыванием – чувствовала, что идет большая вода. Точнее, самого движения она не ощущала, но воздух был полон опасных запахов. Под вечер она не вытерпела и, перемахнув через забор, побежала по хозяйскому следу.
Запах оборвался у кромки подозрительно пахшей воды, неизвестно откуда здесь взявшейся: река вообще-то была западнее, и бежать до нее нужно дольше. Муха поняла, что хозяина нет в живых, и протяжно завыла.
Внимание ее привлек еле слышный крик. Собака побежала на крик и вскоре обнаружила на берегу большой воды двух человеческих щенков, голых и беспомощных. Они даже ползать не могли. Материнский инстинкт заставил Муху перетащить детенышей по одному в конуру, и с тех пор она уже не отлучалась от них ни на минуту.
Через несколько дней во двор вошли люди. Большинство из них Муха знала, а еще один был чужим, и она бросилась на него с громким лаем.
Впрочем, кусать испугавшегося чужого ей не позволили. А затем чужой, убежавший от Мухи в дом, вышел во двор и вынес собаке поесть. В другой раз Муха даже не притронулась бы к еде, но за то время, что хозяина не было дома, она изрядно отощала, а щенки все время просили есть, поэтому, глухо рыча, Муха приблизилась к миске, от которой соблазнительно пахло настоящим мясом. Чужой сидел на корточках поодаль и говорил:
– Будем знакомы, фройляйн Муха. Аз есмь Шульц. Шульц – фамилия немецкая, а мы, немцы, собак любим, и кормим хорошо, и на цепь не садим, и чешем за ушком…
Муха решила поверить на слово. Тем более что мясо было весьма кстати.
Дни стояли неожиданно теплые. Шульц, как его звала Муха, регулярно давал ей еду, и пусть это не всегда было мясо, но все было исключительно свежим. Правда, он постоянно прогуливался рядом с конурой, прислушиваясь к редким воплям щенков, и все время чесал затылок, не решаясь заглянуть внутрь.
Однажды, почти через неделю после их знакомства, Шульц позвал Муху с крыльца:
– Муха, ком цу мир.
За спиной он что-то прятал. Пахло мясом. Муха проворчала что-то, мол, по-человечески позвать нельзя было ли чё ли, однако на зов пошла. Действительно, Шульц вручил ей обалденно вкусный кусок мяса, и Муха вгрызлась в него со всем своим удовольствием. Она ела, новый хозяин трепал ее по загривку, и вдруг… Признаться, от Шульца Муха такой подлости не ожидала. Он, оказалось, не просто трепал ее за ушами, но и привязывал к ошейнику веревку, и когда Муха вдруг хватилась – было уже поздно: веревка надежно держала собаку на крыльце. Тут Шульц провернул и вовсе неслыханный трюк, нацепив ей на морду какую-то жуткую гадость, отчего залаять в полную пасть никак не получалось, ибо пасть попросту невозможно было распахнуть. От жалости к себе Муха заскулила.
– Пардон, мамаша. – Голос Шульца звучал не как у прежнего хозяина, издевательски, а так, как будто он просил прощения. – Подозрительные у тебя щенки, как мне кажется.
С этими словами Шульц поспешил к конуре.
– Да, Ерофеич, дела.
– Чё опять?
– У Серьги Лепаша, покойника-то, Муха евонная знашь чё отчебучила?
Девок грудных себе в конуру приташшила.
– Мы ж с Серегой ее щенков утопили. Так она, выходит, потырила откуда-то?
– Так ить самое-то и чё. Откуда у нас девки-то, да тем паче сосунки?
Им ведь и месяцу нет, а одна на другую как две капли. Сёдня новый ентот, Шульц который, прибежал к моей бабе с девками ентими в кульке, орет чё-то по-своему, оккупант етицкий. Моя увидала, так аж вся в истерике: откель девки, мол? Тут он ей и говорит, что у Мухи в конуре все время пищал ктой-то, так он сначала думал – щенки, а потом прислушался, говорит, а там – грудные. И откуда она их прижила?
– Кто?
– Да Муха, конечно, не моя же баба.
Мужики постояли еще немного, выкурили по папиросе, посудачили о грибах, которых в этом году чё-то мало, а вот прошлый год там было – бери сколько хочешь, да и разошлись.
Известие о подвиге Мухи, кормившей своим молоком двух сосунков, привело в движение всю деревню. Грудных девочек Шульц до приезда властей оставил у себя, договорился только с соседкой, Екатериной