Шутька прошлась вдоль койки Джуди и тронула лапой глаз девочки, чтобы та проснулась. Шутька твердо знала, что когда человек не спит, глаза у него открыты, и этот прием, простой, как нажатие на рычаг игорного автомата, уже не раз доказал свою действенность.
— Шутька!
Было около четырех утра, когда они, спотыкаясь и протирая слипающиеся глаза, выбрались на воздух, решив, что Шутьке необходимо сделать свои дела, — в чем она совсем не нуждалась.
Уже вставало солнце. Или еще не вставало? В этих широтах краткая летняя ночь завершалась столь протяжной зарей, что уловить точный миг восхода было трудно.
Дети стояли посреди безветренного утреннего покоя, еще немного дрогнущие в ночных рубашках после теплых постелей, а опаловое, млечное, молчаливое море, — день ожидался жаркий, и на большой земле сейчас, наверное, висел росный туман, — море перетекало в бесцветное небо, не отделенное от него какой-либо чертой. Постепенно, покамест Шутька бездельно топталась вокруг, а морские птицы, уже занятые делом, хотя, быть может, и несколько сонные, слетали к морю, чтобы выловить рыбу, едва уловимые тона кармина и желтого кадмия, нежные и мягкие, как оперение на голубиной шее, проступили в призрачном храме рассвета. Солнце, которому еще предстояло набраться свирепости, мирно всплывало над дымкой зари. Океанские птицы, совершенно как обитательницы английских лесов, заголосили, кто во что горазд. В Гонтс-Годстоуне пение птиц на заре порой пульсировало звучащими волнами, словно кто-то остервенело терзал концертину, зажимая пальцем кнопку, не дающую нотам звучать. Здесь, в море, шум стоял, словно на празднике в сумасшедшем доме.
— Как приятно просыпаться.
Она намеренно не добавила «раньше других». Она имела в виду не то, что сегодня восход принадлежал только им, — просто ее охватило чувство, что живым быть лучше, чем мертвым.
— Шутька мошенничает. Пойдем, посмотрим, не найдется ли чего на завтрак.
В большой белой кухне было пусто и прибрано. Без людей она жила своей тайной жизнью, — как и каждую ночь, когда они уходили спать.
Близнецы нашли в холодильнике фруктовый сок, а на полках — жестянки с молоком, овсяными хлопьями и кофе. Шутька прямо с порога мрачно принюхалась, убеждаясь в отсутствии любимого деликатеса. Она, пожалуй, могла бы, подобно людям восемнадцатого века, взволнованным переменами в календаре, маршировать с плакатом: «Верните нам наши одиннадцать дней (селедку)». Прогресс не вызывал у нее одобрения.
Окончательно пробужденный приятным теплом и утренним ароматом кофе, Никки сказал:
— Если человек подарил тебе поющий кувшинчик, это еще не значит, что его словам можно верить.
— Он говорил правду. Все совпадает с тем, что рассказывал мистер Фринтон.
— Коли на то пошло, почему мы должны верить мистеру Фринтону? Может, они сговорились.
— Ты-то ему веришь?
— Ну, пожалуй что да.
— Вот видишь.
— Я все-таки не думаю, что люди начинают убивать один другого оттого, что они… ну, вроде как не одобряют принципов друг друга.
— Такие люди, как мистер Фринтон, на это способны.
— Почему ты так думаешь?
— Он человек серьезный.
— И наверное, уже многих убил на войне, — добавила Джуди.
— Но зачем ему обязательно убивать Хозяина? Разве нельзя запереть его или разломать вибраторы, или еще что-нибудь сделать?
— Да ведь тогда он сможет начать все сначала. А кроме того, со всем этим гипнозом, как он к нему подберется?
— Но в таком случае, как же он собирается его застрелить?
— Может быть, ему удастся выскочить из двери и начать палить, прежде чем сработает гипноз?
— По-моему, он и сам не очень в этом уверен.
— Как бы там ни было, тут дело не просто в принципах, — сказала Джуди. — Хозяин много чего натворил. Мы с тобой даже не знаем, как много. Его могли бы повесить за одного только Доктора.
— А вообще, — что такое принципы? — спросил Никки.
Но ее больше интересовал сам мистер Фринтон.
— Он ведь и сам был в каком-то смысле похищен. С помощью гипноза. Вот он и хочет вырваться на свободу. И потом, ты вспомни про Пинки с его языком.