I
Осень в Кёльне редко водворялась ненастной, но уже третий день, дождь не смолкая бился в окно, а ветер сотрясал тяжёлые ставни, и точно голодный пёс, жалобно завывал в трубе, прогоняя сон.
Дрожа от холода в своей постели, я пожалел, что зря отпустил сегодня всех служек, перед тем, не приказав растопить здесь очаг и принести вдоволь вина. Кости от старости оно не излечит, равно как и раскаянье, не примирит мою душу с Богом, сколь бы я не молил. На пороге смерти, этот дом и всё золото, что в нём есть – нужны мне не более глиняных черепков, а в бархате или парче, сойдёт в могилу околевшая плоть, пусть позаботиться портной. К счастью, слепым червям, богатство платья никогда не станет помехой отведать мертвеца на вкус.
Но слышу, новый порыв ветра, с гневом ударил в окно – Дьяволу смешны чаянья немощного старика.
Он жаждет получить обещанную душу, ведь однажды я собственной кровью поклялся Ему в верности и его тёмный служитель, твёрдо, напутствовал меня на свершение всяческих злодеяний. Тот человек носил имя Себастьян и ведал множеством страшных тайн. Жестокие прихоти давно лишили его душу бессмертия и верно смрад, теперь исходивший от неё, был слышен даже ангелам на небесах. Будучи искусным колдуном, он умел обмануть даже самый пристальный глаз. Что же до нищего сироты, которым он нашёл меня в нашу первую встречу? Не стоит ответа – я был слеп. День и ночь, скитаясь по улицам в поисках чёрствой корки и сухого ночлега, и слушая ворчание пустого брюха, порой заглушающее звук собственных шагов, казалось бессмысленным думать сколь плох или хорош мог быть человек подающий мне на площади несколько монет. И проходимцев и добродетельных господ, я всегда благодарил одинаково, но Себастьян не был ни тем, ни другим.
«На вид едва ли «богаче» прочих оборванцев» - решил я, столкнувшись с ним в глухой подворотне и не надеясь даже на медный талер, собирался продолжить свой путь, как вдруг, вместо истёртой монеты, мне под ноги, точно за ненадобностью, швырнули крепко набитый кошель.
В тени чёрного капюшона лица незнакомца было не разглядеть, длинная фигура казалась иссохшей и слабой, залатанный плащ колыхался, обнажая разбитые башмаки.
«Чего ты желаешь?» - вдруг нарушил он гулкую тишину.
«Похлёбки», - не раздумывая ответил я.
«А ещё? Быть может мягкий тюфяк и крышу над головой?»
«Было бы славно, но у меня нет ничего кроме этих монет».
«И ты можешь честно забрать их себе, - жёсткий голос его на мгновение смягчился, — это дар, а если последуешь за мной, нужда и вовсе, станет сниться тебе лишь в кошмарах».
Я недоверчиво отмахнулся: «Глупые выдумки для легковерных».
Повисшее молчание сотряс хриплый смешок и на мгновение из тьмы капюшона сверкнули два пристальных глаза.
«Здесь принято думать, что серебро вместо объедков бродяге не пожалуют просто так и ты боишься быть обманутым, понимаю, но сколько не верь, я всегда исполняю обещанное и протягивая руку отчаявшемуся, ничего не прошу взамен».
Готовый упасть от голода, я недолго раздумывал, и помню, как прижимая к груди драгоценный кошель, не переча, поспешил следом за своим странным благодетелем, обрадованный такой удачей. «Проклятие нищеты бесследно сгинет в прошлом», - колотилась мысль, когда-то казавшаяся неясным призраком, и ноги легко несли меня вниз по кривой мостовой.
Наскоро минуя закоулки ремесленных кварталов и Мельничную площадь, мы вышли к реке. Вдоль берега тянулась унылая вереница рыбацких лачуг: приземистые, грубо сколоченные, покрытые рыжей соломой. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу; над крышами извивался белёсый дымок; за приоткрытыми ставнями, тут и там, трепетал тусклый свет.
Остановившись у двери крайнего дома, Себастьян достал ключ и, приладив к замку, тихо провернул. Из открывшейся тьмы пахнуло холодом.
«Идём».
Переступив порог, я мгновенье оставался во мраке, перед тем как зажжённые свечи разогнали его по углам, ярко осветив большую, богато убранную комнату.
Как внутри жалкой лачуги приютился дворец, я не мог взять в толк, но коснулся щедро украшенной золотом утвари, и уверился, что глаза мне не лгут. Однако: «Помни, - много позже учил Себастьян, - настоящие колдуны в силах отвести глаза кому угодно». И я до сих пор корю себя, что в тот вечер, это дьявольское наваждение не встревожило меня, заставив убираться прочь.