Дьявол злорадно оскалился.
«Вдоль этих берегов течёт река, и полноводней её нет во всей округе. Но вижу, - с этими словами он быстро полоснул когтем по моей ладони, - зла в тебе плещется на целую дюжину таких рек!»
Кровь заструилась на возникший из ниоткуда лоскут серой кожи. С каждой новой каплей, в груди странно пустело, что даже сделалось легче дышать. Казалось, так разбилась вдребезги прежняя жизнь, от рождения давившая тяжким камнем, но взаправду, эта обманчивая свобода значила, что отныне, всякая добродетель, умрёт во мне, не сумев прорасти. Честь, совесть и стыд станут чужды, подобно языку земли, в которой я никогда не бывал, и как ночь сменяет день, их предстояло сменить безжалостности и гордыни, потому как: «Жить иначе колдун бессилен».
«Отныне ты мой слуга!» - проглотив окроплённый пергамент, прошипел Дьявол.
Его лица, а вскоре и уродливое тело, заволокла чернота. Через мгновение, к моим ногам упало пустое платье. Тяжёлый бархат коротко вспыхнул, не оставив после себя даже горсти пепла, а драгоценности - превратились в разноцветные осколки. Воздух, до того пронизанный ледяным холодом потеплел и кроме саднящей раны на моей ладони, больше ни что не напоминало здесь о случившемся.
II
Рассветное солнце выворачивало веки, заставляя открыть глаза, но я и без того знал, что вновь лежу на широкой скамье, подле очажных камней.
«Сон каждый раз короче, чем кажется», - как хлёсткий удар, раздался поблизости голос Себастьяна.
Он стоял, не подвижно застыв в изголовье. Точно падая на дно колодца, солнечный свет тонул в черноте его одеяния, но весь облик источал какую-то странную радость. Не похожая на обычное человеческое довольство, она заполняла каждый выступ и впадину костистого лица, растекаясь тенью по бледным щекам.
«Если не хочешь выплюнуть под ноги собственный язык, даже не вздумай болтать, как Дьявол навестил твою душу!» - вдруг отрезал колдун, будто предчувствуя, о чём я намереваюсь заговорить.
В самом деле, по-прежнему ясно памятуя прошлую ночь, я хотел живее рассказать ему о случившемся, но казалось, он всё знал наперёд.
«Но что в том за тайна? - удивился я. - Особенно перед вами».
«У Него бесконечное множество лиц и к каждому из нас он является в новом обличье, и говорит с тобой так, как никогда не будет с другим, а потому, это следует хранить в строжайшем секрете. Муки убитых и искалеченных данной тебе силой, ничто, в сравнении с тем, как Дьявол карает болтунов».
«А скольких уничтожила ваша сила?»
«Достаточно, чтобы сбиться со счёта, - равнодушно бросил колдун. – Мне нет никакого толка помнить их имена и лица, и вскоре ты так же научишься забывать всё пустое».
«Если мне однажды придётся убить…», - начал было я.
«Ты сделаешь это не единожды, - оборвал Себастьян и в следующее мгновение, я кожей почувствовал зло, окружавшее его. – За всё нужно платить кровью, - продолжал он, ссутулившись над огнём. Горячие языки колыхнулись ему на встречу. – Не стоит бояться, что память о содеянном будет долго тебя тяготить. Простой люд всегда боязлив и совестлив, но разум колдуна имеет свойство милосердно превращать в прах все воспоминания об отобранных жизнях».
Тогда, безропотно внимая каждому слову, я даже не пытался объяснить себе, почему услышанное меня не пугает. Порой, бродяжничая по улицам Кёльна, я видел, как своры бездомных псов, терзали немощных калек, так что об ужасах смерти я знал не понаслышке. Мысль, вдруг самому сделаться убийцей, даже по тяжёлой нужде, казалась чудовищной. А сейчас же, мне до того не терпелось примкнуть к всесильному колдовскому племени, что я был готов простить себе ещё не свершённое зло.
«Вижу, от сказанного ты даже не изменился в лице, - вслух заметил Себастьян. - Признаться, в сравнении с твоим, моё прошлое было скупо на лишения. Я не испытывал голода и нужды, не искал крова, не умел просить. Дьявол явился к тебе по следу отчаянья, ко мне, на зов страшной злобы. Я родился в Кведлинбурге, в семье мясника. Мой отец держал богатую лавку; мать старательно вела хозяйство. Весь город, знал их, как добрых и трудолюбивых, но об их подрастающем первенце часто болтали дурное. Я был жестоким и нелюдимым. Каждый раз, глядя, как за два удара топора отец разбивает бычью голову, я воображал на колоде растрёпанные макушки своих недругов. Ненависть плескалась во мне через край, и не редко я донимал ею соседских детей, от чего те с опаской сторонились меня, точно прокажённого. «Бесноватый», - крестясь, шептались за спиной, провожая взглядом мою фигуру, когда в очередной раз, поздно под вечер, я покидал отчий дом. Растворяясь в сумерках, я без цели бродил по городу и это занятие, действовало на мой дурной нрав с родни колыбельной. Но я слишком хорошо себя знал, чтобы взяться нарочно усмирять свирепую ярость, жизнь без которой, я верил "сведёт в могилу, раньше положенных лет». И всё же, все вокруг были убеждены, что сын мясника неспроста слонялся в тени грязных закоулков, а непременно скрывал там множество злых тайн. Вот только, как бы мне самому не хотелось этого, я рос в семействе, где было принято усердно трудиться и не многословить о всякой чертовщине. «А уж если она завелась в твоей душе – молись», - наставляла мать, не отводя глаз от прядильного колеса. Однажды, на рыночной площади, я увидел, как ругались две торговки. Обе уродливые и сварливые, они громко кричали, называя друг друга ведьмами, из-за того, что у одной из них выдался плохой урожай. Вокруг собралась большая толпа, кто-то крестился, а кто-то тихо припоминал за бранившимися ещё какие-то грехи. Я посмотрел в корзины обеих, пожухлые листья и гниль, вот все их скудные пожитки. Это следовало бы скормить свиньям, а не назначать цену. И уж, конечно, в этом вовсе не было колдовства. Тогда то, я и запомнил, что весь этот мелочный вздор, клевета на опостылевших жён или завистливых соседей, просто мышиная возня, в сравнении с настоящим чёрным искусством, которому я помышлял однажды принести себя в жертву.