Наш поезд был куда как попроще. Невысокий, какой-то вытянутый локомотив, черный то ли от краски, то ли от покрывавшего его слоя копоти. Обязательные орлы и те едва угадывались на боковинах. Тут вагоны были зелеными и мышасто-серыми[2].
Людей здесь было куда как поболе. Толпа растянулась вдоль поезда, ничуть не опасаясь, что соседний, та самая «Стрела» может тронуться. Детишки и вовсе без страху заглядывали под колёса, не удивлюсь, что и лазили там же.
— А нам в какой вагон? — поинтересовался я у Еремея.
— Третьего классу, — отозвался он. — Сейчас глянем, где не сильно людно…[3] Куда прёшь, дура⁈
Это адресовалось юркой бабёнке, что попыталась протиснуться вперёд. Та отскочила в сторону и разразилась бранью, впрочем, тотчас переключившись на кого-то другого.
В вагон мы всё-таки забрались.
Был он длинен и узок, тёмен, поскольку окна здесь оказались мелкими да и те из дурного, мутного стекла. И света сквозь них почти не проникало. А ещё в вагоне курили.
Прямо внутри.
И без того насыщенный ароматами человеческого пота и иных, не самых приятных запахов, воздух пропитывался и табачным дымом. Казалось даже, что сам вагон наполнен седым густым туманом, в котором лишь отдалённо угадывались силуэты людей.
Еремей, минув пяток лавок, остановился возле одной, на которой устроился тощенький мужичок с сигареткой.
— Сгинь, — велел ему Еремей, и мужичок подчинился, прихвативши с собой грязный тюк. — А вы, оглоеды, двигайтесь к окошку, там, глядишь, и приоткрыть выйдет.
Вышло.
Правда не с первого разу, потому как что-то заело, но Еремей справился.
Чтоб вас всех. Да тут доехать и не задохнуться — само по себе квест. Вагон же продолжал наполняться людьми.
— А я говорила… говорила, надобно раньше! — нервный женский голос раздался где-то вдалеке, и тотчас стих, перебитый сочными матюками.
Да уж, публика собралась разношёрстная. Хотя рядом с нами и не рисковали садиться. Подходили, но завидевши грозную фигуру Еремея в шинели, на которой он для этакого случая повесил пару медалек, убирались подальше.
— Извините, — а вот невысокий господин в неплохом костюме решился. — Вы не станете возражать, если я рядом присяду? Мне недалеко, до Подлесской… часа через два, на станции, пересесть попробую.
Он изобразил улыбку. И вышла та какою-то неловкой.
Нам ехать два дня. Интересно, а спальные места здесь как? Подозреваю, что совсем не так, как дома.
— Как-то непривычно… — господин осторожненько опустился на краешек скамьи. — Обычно я вторым классом путешествую, но вот сегодня, представляете, сказали, что мест нет! Но обещали, что на следующей станции кто-то выходит, и место образуется. Нет, ну вот как так-то? Я ж по делу государственному, а не по какой прихоти. Они же мне — мест нет!
И в голосе его послышалось искреннее возмущение.
Я подвинулся и Метельку дёрнул, который подсел поближе. Мелькнула мыслишка, что этот господин не просто так объявился, что он в своей гладкости и неказистости, просто притворяется, а на самом деле — это шпион, Сургатом посланный.
Или Синодом.
Нет, этак недолго форменным параноиком стать.
— Случается, — Еремей окинул господина взглядом. — Еремей. Волков. Воспитанники мои.
Имён называть не стал.
— Какие очаровательные отроки… сироты? Ах, простите… Лаврентий Сигизмундович Тоцкий. Титулярный советник. А вы из военных будете?
Вагон продолжал наполняться людьми. Мимо прошествовало семейство, возглавляемое лохматым мужичком в высокой шапке и отчего-то — в шубе. За ним, склонив голову так, что и нельзя было разглядеть лица, семенила баба и четверо детей, старший из которых уже был изрядно выше матери. Женщина и дети волокли тюки, а один — и корзину, из которой вытягивалась змеиная шея гуся.
— Бывший. Вы не переживайте, Лаврентий Сигизмундович, — иным, спокойным тоном, произнёс Еремей. — Сейчас от людишки зайдут, обсядутся. Кто понизу, кто наверх залезет…
Вторые полки тоже имелись.
— Лишних не пустят.
— Это да… это конечно… всё одно суета несколько непривычна, — Лаврентий Сигизмундович открыл массивный саквояж и вытащил платочек. — Признаться, жалею, что в партикулярном путешествую. Глядишь, одел бы мундир, оно бы и уважения прибыло, пусть даже ныне и без него дозволено, ежели в дороге-то. Хотя, конечно, странно, что не пустили. Мол, мест нет. Я же вижу, что два вагона второго класса, а вместо третьего, который должен быть, синий прицепили. Сколь себя помню, то никогда-то на этом направлении отдельно первый класс не цепляли. Публики на него нет-с… а тут вот… и стало быть, во втором уплотнение приключилось. И мест нет-с. Я им, стало быть, как так-то? А мне — вот так. Я уж и в первый согласен был, только… тоже не пустили. Заявили, мол, либо оставайтесь и ждите завтрашнего, или езжайте третьим, а там, глядишь, случится оказия пересесть. Я и подумал, что ждать — оно как-то вот неправильно. Меня встречать будут. Люди. Неудобственно получится. Вот и рискнул… до следующей станции. А представляете, меня там ещё, на перроне, какая-то… особа женского полу обложила матерно!
В его голосе было такое искреннее удивление, что Метелька скривился, с трудом смех сдерживая.
— А ещё один в спину пихнул, так едва ли не под колёса! Этак до беды недалеко. Возможно, вы слышали? В прошлом месяце человек один так под поезд и угодил. Правда, обходчик и нетрезв был, но… боюсь я ездить.
— Почему? — не удержался я.
— Так ведь… если представить… вот эта вот конструкция вся, она ж ненадёжна. Громыхает и железо… и аварии… вы вот страховались?
— Нет, — за меня ответил Еремей.
— А я всегда-с… всегда-с страхуюсь. Покупаю прямо в кассе и с билетом. Очень удобственно. И ежели чего, то матушке моей хоть какое вспомоществление выйдет.
— Чего? В смысле, вы сказали «ежели чего». А чего может быть? — мне сложно удержаться от вопросов.
— Всякое, молодой человек. Всякое. Вот взять хотя бы кукуевскую катастрофу? Слыхали?
— Нет, — мы с Метелькой одновременно покачали головами.
— Вот… а дело-то известное. Насыпь размыло, и рельсы под тяжестью поезда поползли, да прямо в овраг. Там пассажирские вагоны и потонули[4], прямиком в жиже, которая на дне… мир душам их, — он перекрестился и с немалым энтузиазмом продолжил: — А про крушение на Эльве?[5]
— Не стоит, — спокойно, но жёстко произнёс Еремей. — А то ещё наберут в голову всякое дури.
— Да, да… конечно… извините… это нервное.
Раздалось пыхтение.
А потом протяжный скрежет. И вагон содрогнулся, что заставило людей, забивших проходы, суетиться.
— Лезьте наверх, — велел Еремей и, привстав, откинул полки. — Еще пару минут и тронемся.
— Разумно ли это? — Лаврентий Сигизмундович на полки глядел с явным ужасом.
— Конечно. Не нам же с вами лезть. Они вон молодые, ловкие. Пусть сверху и сидят. А вы, я вижу, человек солидный. Такому по верхним полкам лазить не с руки.
— Это да… это верно. Выпьете? Я, когда переживаю, позволяю себе малость. Коньячок. Хороший…
Мы с Метелькою быстро вскарабкались на вторые полки. Я с облегчением вытянулся и потёр нос. Чтоб вас… как тут живым доехать? Наверху было адски душно, и воздух из открытого Еремеем окошка лишь слегка разбавлял ядрёное марево из человеческих запахов и табачного дыма.
Вагон вновь содрогнулся.
— Никогда не ездил так от, — Метелька вытянулся. — Благодать…
У меня о благодати были иные впечатления.
— Хочешь так ляг, хочешь — боком… — он перевернулся на спину и руки на животе сцепил. — Батька сказывал, что брат егоный ещё когда на заработки до городу ездил. Давно. Так там вагоны без классу были, ну, такие, когда только стенки, а крыши нету…
— Это старые, — донеслось снизу. — Теперь подобные запрещены к эксплуатации. Из соображений гуманизма.
— Чего⁈ — уточнил Метелька, свешиваясь.
— Человеколюбия, — пояснил я ему.
— И прошу заметить, что далеко не все были согласны с этим запретом. Всё же в конечном итоге дешевизна проезда искупала некоторые неудобства… впрочем… не знаю. Слышал, что их до сих пор используют на частных дорогах. Но сколь правда, судить не берусь… ваше здоровье.