Его одинокие метания были прерваны приходом Люджана, Сарика, Инкомо и Кейока, которые собрались на утренний совет в главной палате и были встревожены отсутствием властительницы. Старому Инкомо хватило одного взгляда на растерянное лицо Хокану, чтобы понять: у слуг просто не было времени, чтобы уведомить советников о происходящем.
— Что с госпожой? — спросил он.
Хокану ответил:
— Говорят, что младенец вот-вот родится.
Лицо Кейока застыло в защитной маске бесстрастия, а Люджан покачал головой:
— Рано.
— Такие вещи случаются, — поспешил сообщить Инкомо. — Дети не рождаются в точно рассчитанное время. Мой старший сын родился восьмимесячным. Он рос здоровым и сильным и сейчас как будто не обижен здоровьем.
Но Сарик оставался безмолвным. Он не вмешивался в разговор со своими обычными саркастическими замечаниями, чтобы хоть немного приободрить остальных, которые места себе не находили от тревоги. Он внимательно смотрел на Хокану темными глазами и не произносил ни слова, хотя его мысли то и дело возвращались к торговцу, который носил золотые украшения, словно в этом не было ничего особенного.
Проходили часы. Все дела были заброшены. Советники Мары, с молчаливого согласия Хокану, держались вместе, расположившись в уютной комнате, где властительница иногда предавалась благочестивым размышлениям. Время от времени Кейок или Люджан отправляли слугу с каким-либо приказом воинам гарнизона или же от Джайкена к Сарику приходили сообщения, требующие совета. Когда дневной зной достиг полной силы и слуги по приказу Хокану принесли еду для полуденной трапезы, никто, казалось, не испытывал желания подкрепиться. Новости о состоянии Мары не становились более утешительными, и, когда стало ясно, что дело идет к вечеру, даже Инкомо утратил возможность поддерживать разговор ничего не значащими фразами.
Больше невозможно было отрицать: роды Мары оказались весьма трудными. Иногда из ее комнаты доносились низкие стоны и вскрики, но чаще сподвижники Мары слышали лишь тишину. Вечером вошли слуги и зажгли лампы. Появился Джайкен с вечными следами мела на руках и виновато признал, что у него уже не осталось свитков, с которыми еще можно поработать.
В этот миг крик Мары, как клинок, прорезал воздух. Хокану вздрогнул, круто повернулся и устремился вдоль по коридору. Вход в комнату его жены был приоткрыт, иначе он проломил бы стену. При ярком свете ламп были отчетливо видны две повитухи, с трудом удерживающие Мару, которая билась в конвульсиях. Ее руки и плечи, всегда отличавшиеся изысканной белизной, сейчас заливала горячечная краснота.
Хокану похолодел от страха. Он видел лекаря, стоящего на коленях в изножье спальной циновки; его руки были в крови. Подняв голову, чтобы потребовать салфеток, смоченных в холодной воде, он увидел, кто стоит у дверей.
— Господин, тебе нельзя здесь находиться!
— Я буду здесь и ни в каком другом месте, — отрезал Хокану таким тоном, каким отдавал приказы. — Объясни, что было упущено. Немедленно!
— Я…
После секундного колебания лекарь отказался от попыток что-либо объяснить: тело его госпожи изогнулось дугой и этот спазм был слишком похож на агонию.
Хокану рванулся к постели жены. Он плечом оттолкнул в сторону повитуху, схватил дергающуюся руку Мары и склонился к ее лицу:
— Я здесь. Успокойся. Все будет хорошо, жизнью своей тебе ручаюсь.
Она умудрилась кивнуть между двумя судорогами. Ее черты были искажены болью, щеки и лоб приобрели мертвенно-пепельный оттенок и были влажными от испарины. Хокану не отводил взгляда от ее глаз: он всей душой стремился внушить ей уверенность и в то же время сознавал, что больше ничем не может ей помочь. Приходилось полагаться на то, что лекарь и повитухи знают свое дело… а между тем его возлюбленная супруга истекала кровью, которой были пропитаны простыни, разбросанные вокруг ее бедер. Хокану видел, но еще не позволял себе осознать присутствие чего-то, что всхлипывающие служанки не успели прикрыть: крошечную синеватую неподвижную фигурку около ног Мары. Если когда-то это и было младенцем в материнской утробе, то теперь от него остался лишь жалкий комок безжизненной человеческой плоти.
В сердце Хокану вспыхнул гнев: итак, когда случилась беда, никто не отважился сообщить ему, что его сын, его и Мары, родился мертвым.
Спазм миновал. Мара обмякла в руках мужа, и он нежно прижал ее к себе. Она была настолько измучена, что просто лежала с закрытыми глазами; ее дыхание было слабым и беззвучным. Сделав над собой усилие, словно потребовалось проглотить горячий уголь, Хокану устремил на лекаря взгляд, не сулящий ничего доброго:
— Что с моей женой?
Слуга покачал головой и шепотом ответил:
— Отправь самого резвого из своих скороходов в Сулан-Ку, господин. Постарайся найти кого-нибудь из жрецов Хантукаму, ибо… — от горя он с трудом выдавливал из себя слова, — я больше ничего не могу сделать. Твоя жена умирает.
Глава 7. ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ
Скороход свернул в сторону.
Не слишком озабоченный тем, что едва не столкнулся с встречным гонцом, Аракаси тем не менее сразу остановился посреди дороги. Солнце стояло высоко над головой: только что миновал полдень, и в этот час лишь дело, не терпящее отлагательств, могло вынудить посланца из Акомы мчаться с такой скоростью. Аракаси нахмурился, припомнив мрачное выражение лица курьера. Не привыкший к проволочкам, Мастер тайного знания круто развернулся и бегом двинулся в обратную сторону, по направлению к Сулан-Ку. Он был скор на ногу, а одет как посыльный какого-нибудь торговца средней руки. Ему потребовалось несколько минут, чтобы догнать скорохода, но тот не остановился, услышав настоятельный вопрос.
— Да, я несу послания из усадьбы Акома, — ответил он на бегу. — Но их содержание не твое дело.
Борясь с жарой, пылью и неровностями дороги, Аракаси прилагал немалые усилия, чтобы держаться наравне с человеком, который не желал, чтобы его задерживали. Однако Мастер успел рассмотреть глазки-щелочки, приплюснутый нос и широкие скулы бегуна. Порывшись в памяти, он припомнил и имя.
— Хайбаксачи! — произнес он после недолгой паузы. — Будучи верным слугой госпожи Мары, могу утверждать, что это именно мое дело — знать, какая надобность заставляет тебя сломя голову мчаться в Сулан-Ку в такую жару. Наша госпожа не станет требовать, чтобы ее гонцы рисковали заполучить солнечный удар из-за какого-то пустяка. Отсюда следует, что в Акоме что-то неблагополучно.
Скороход удивленно обернулся. Он узнал в прилипчивом незнакомце одного из старших советников Мары и слегка умерил прыть, перейдя на легкий бег трусцой.
— Это ты! — воскликнул он. — Как я мог распознать тебя в такой одежонке? Разве это не цвета торговой компании из Кешаи?
— Пусть это тебя не беспокоит, — нетерпеливо бросил Аракаси и сорвал с головы повязку, которая ввела слугу в заблуждение. — Скажи мне, что стряслось.
— С хозяйкой плохо, — выдохнул гонец. — У нее случился выкидыш. Мальчик родился мертвым. — Казалось, он собирается с силами, чтобы поведать остальное. — У нее кровотечение, очень опасное. Меня послали отыскать жреца Хантукаму.
— О, богиня милосердия! — почти выкрикнул Аракаси. Он повернулся и снова бросился бежать к усадебному дворцу Акомы. Головная повязка, которая завершала его маскарад, развевалась, забытая, у него в кулаке.
Если самый быстрый скороход послан за жрецом Хантукаму, это могло означать только одно: Мара умирает.
Ветер шевелил занавески; бесшумно ступали многочисленные слуги. Хокану, сидевший около постели Мары с окаменевшим лицом, уже в который раз подумал, что ему было бы легче броситься в битву с тысячей врагов, чем полагаться на надежду, молитву и бестолковых лекарей. Он не мог думать о своем мертворожденном ребенке, об этом посиневшем тельце, изуродованном смертью. Младенец погиб, ушел в чертоги Туракаму, даже не успев ни разу вздохнуть. Мара была жива, хотя жизнь в ней едва теплилась.
Ее лицо было белым, словно фарфор; повязки и холодные компрессы, с помощью которых повитухи пытались остановить кровотечение, казалось, не приносят никакой пользы. На войне Хокану случалось видеть гибель воинов, но смертельные раны, полученные ими в бою, тогда тревожили его меньше, чем это предательски расползающееся пятно, каждый раз появляющееся заново после того, как служанки перестилали постель Мары. В молчаливом отчаянии он кусал себе губы, не замечая ни солнечных лучей, ни ежедневных сигналов горна с почтовой барки, которая приносила известия из Кентосани.