— Похоже, он очень доволен собой, — сказал Иоахим. — Ходит с важным видом, точно птица, точно павлин.
Иоахим положил фотоаппарат.
— Хочу теперь заплыть подальше. Поплывешь со мной, Пол?
Усталый, он ответил:
— Нет, я, пожалуй, останусь, на солнышке полежу.
— Ладно. Я ненадолго.
Иоахим вошел в воду, а потом, делая замедленные, неторопливые гребки, которые, казалось, почти приподнимали его над водой, доплыл до середины реки.
Генрих спустился со скалы, на которой все это время стоял. Он сел рядом с Полом и молча посмотрел на него. Потом, тщательно подбирая слова, почти детским голосом произнес:
— Ты… говорить… английский?
— Да, я англичанин.
Генрих рассмеялся. Потом он одной рукой обнял Пола и придвинулся к нему поближе — скорее, как казалось, для того, чтобы Пол ясно его понимал (он прижался к уху Пола губами), чем с какой-то иной целью. Свободной рукой он показал сначала на себя, а потом на Пола:
— Я учиться… у тебя… говорить английский?
Пол улыбнулся и кивнул в знак согласия.
Генрих вновь рассмеялся. Потом, совершенно неожиданно, он поцеловал Пола, после чего столь же неожиданно отвернулся. Взяв Пола за руку, он серьезно сказал по-немецки:
— Я так счастлив, что ты, я и Иоахим здесь все вместе, втроем. Ты же не уедешь из-за того, что я здесь, правда?
— Нет.
— Я очень рад. Тогда мы счастливы все втроем. Мы с Иоахимом тебя очень любим.
Каждое утро, до полудня, пока они шли, Иоахим с Полом вдвоем разговаривали по-английски. Иоахим передавал Полу услышанные предыдущей ночью от Генриха удивительные, по его мнению, высказывания и истории. На третье или четвертое утро их путешествия он сказал Полу:
— В школе я читал кое-какие стихи — «Колокол» Шиллера и «Коринфскую невесту» Гете, — и они мне нравились. Но я никогда не понимал, какой смысл сочинять стихи. Почему ты стал поэтом?
Пол почувствовал, что абсолютно не в состоянии ответить, но, решив попробовать, дабы не обижать Иоахима, сказал:
— Я пытаюсь облекать свои переживания в словесные образы, в стихи, которые существуют за пределами самих переживаний.
— Как? Как это так? — спросил с озадаченным видом Иоахим. — Ведь существование есть то, чем ты живешь, пока жив. Сейчас, в этом походе по берегу Рейна, мы переживаем наши жизни. Разве не это мы сейчас делаем? А завтра будем переживать что-то другое.
— Но суть в том, чтобы оживить это переживание для кого-то другого, для того, кто сумеет его разделить. Для того, кто, возможно, еще не родился.
— Зачем? Зачем?
— Не знаю. Просто мне хочется это делать.
— Если, занимаясь чем-то приятным, я начинаю задумываться о каком-то ином смысле этого занятия, помимо того, что я в нем вижу, значит, я в этот момент не живу и пребываю где-то в другом месте. Частью своей души я уже где-то в будущем или где-то еще. Мне бы это не понравилось. Я хочу в полнейшей мере быть самим собой, здесь и сейчас. К тому же, это именно я нахожусь здесь в моем собственном мире, а не кто-то другой, кого я способен заставить разделить со мной то, что может быть только мной.
— В таком случае, ты живешь только ради себя и только ради мгновения.
— Ну а что еще я могу поделать, если я в этом правдив? Я не могу прожить свою жизнь ни ради кого-то другого, ни ради того, что произойдет после моей смерти.
— Но жить надо ради чего-то большего, чем мгновение.
— Ну что ж, думаю, я уже так и делаю, — сказал Иоахим. — Я живу ради целой цепи мгновений, которые прямо сейчас прибавляются к тем нескольким дням, что мы идем по берегу Рейна. По-моему, это больше, чем одно мгновение. Но жить я могу только ради себя, я не умею жить ради кого-то другого, тем более ради того, кто еще не родился. Чего я хочу, так это полноценно проживать каждое из тех мгновений, что нахожусь здесь.
— Что значит, по-твоему, «проживать»?
— Ну, думаю, это значит, что всей душой и всем телом, каждым атомом того, что является или что я называю моей собственной персоной, я воспринимаю весь внешний мир и превращаю его в свой жизненный опыт, в свою жизнь. Делать это я могу только в настоящем времени и не могу ни в прошедшем, которое уже миновало, ни в будущем, которое еще не настало. Фотографии я люблю делать потому, что на фотографии прошлое есть прошлое, оно не притворяется будущим. Да и жизнью того, кто на нее смотрит, фотография не становится. Она принадлежит прошлому, и портрет для человека, который на него смотрит, так и остается во внешнем мире.