Мне пришло в голову, что Хорста никто не уполномочил меня допрашивать, и я не обязан отвечать. В конце концов, я не был даже уверен в том, что они с Генрихом — члены нацистской партии. Они могли просто-напросто играть роль, которую сами для себя выдумали или выдумал для них этот безумный фанатик Хануссен. Хорст мог быть попросту ненормальным, нарядившимся в униформу, которую сам и придумал. Я решил, что мне, наверно, следует, попросить их предъявить партийные билеты. Потом я подумал, что даже если у них и есть настоящие партийные билеты, полномочий у них все равно нет никаких. Нацисты — это не правительство и не полиция, по крайней мере, пока. Я сказал: «Я не намерен отвечать на ваши вопросы. Покиньте мой дом, или я позову полицию».
Тут Генрих впервые после прихода Хорста открыл рот. Он сказал: «Ты осквернил мою униформу, и я имею право требовать ответа».
Ну что ж, я действительно считал, что Генрих имеет право узнать, почему я осквернил его замечательную униформу. Стараясь ясно дать понять, что я отвечаю ЕМУ и не отвечаю Хорсту, я сказал: «Эта униформа непристойна и отвратительна. Если ты не уберешь ее отсюда, я ее разорву».
Хорст решил, что я адресую свой ответ ему, как представителю «партии». Он сказал: «Поскольку вы осквернили партийную униформу, мы сейчас оскверним вашу квартиру». Он ринулся на кухню, взял из ящика молоток и дал Генриху складной нож — возможно, тот самый, что ты когда-то подарил ему на память. Потом Хорст принялся как безумный носиться по квартире, бить плафоны всех ламп, зеркало в ванной, ломать книжные полки. Затем он начал корежить стулья. Наверняка он ПОРАЗИТЕЛЬНО силен. Он разразился громкой непристойной бранью по поводу декадентского еврейского искусства. Генрих последовал его примеру и исполосовал ножом обивку тахты и кровати. Но он особенно не кричал. Меня даже удивило то, что он так притих. Наконец он бросился на ковер и принялся скулить, как собака.
— О чем ты все это время думал?
— В общем-то ни о чем. Именно это и было забавнее всего. Ну, сначала я, наверно, просто смотрел на них, как смотрят спектакль или наблюдают за киносъемками. Мне казалось, что меня это все не касается. У меня и в мыслях не было того, что «они же портят мое имущество». Такого чувства, что они портят именно мое имущество, у меня почти не возникало, — повторил он. — Было только чувство облегчения оттого, что несколько дней назад я совершенно случайно отнес все свои фотографии к себе в комнату в доме родителей, и порвать их им теперь не удастся. Те прекрасные снимки Генриха, которые я сделал на Рейне! А изменило все то, что когда Генрих рухнул на пол, Хорст взял у него нож и принялся кромсать книги, отдирать обложки, кромсать страницы, выдирать иллюстрации. До той поры все мое имущество казалось бутафорией, реквизитом для фильма, который мне предстоит когда-нибудь снять. Пока Хорст не накинулся на книги, у меня не было такого чувства, что эти вещи принадлежат мне. И даже тогда я поначалу испытывал негодование только из-за того, что Хорст смахивал на вандала из какого-то ужасного далекого прошлого, на вандала, уничтожающего Литературу — я и сам удивился, как глубоко меня волнует Литература, но все еще не думал о том, что «это же мои книги». И только тогда, когда он начал кромсать своим ножом чудесное издание «Сказок» братьев Гримм с красивыми старинными гравюрами в качестве иллюстраций — книгу, которую я читал в детстве, да и сейчас еще порой читаю, достаю с полки, когда поздно прихожу домой с вечеринки, — только тогда у меня возникло такое чувство, что он УБИВАЕТ во мне душу. До той поры я попросту за ним наблюдал. Но тут я промчался через всю комнату и вырвал книгу у него из рук. Мне совсем не было страшно, мало того — у меня было такое чувство, будто я наделен нечеловеческой силой и способен на все, на что толкнет меня мой рассудок, вернее сказать, мой гнев. Книгу мне действительно удалось у него отнять — вон она, на тахте, только обложка оторвана, а гравюры целехонькие.
— Что же он сделал?
— Полоснул меня по лицу лезвием складного ножа.