Я прибыл на прием рано. Я не любил ни светские, ни деловые мероприятия и знал цену случайным встречам в тех кругах, куда ввел меня Франческо. На устах у собравшихся блуждал вопрос: придет ли Эльза Скиапарелли? Законодательница моды всего Парижа не пришла. Зато явились другие деятели культуры, и не последнего толка. Меня познакомили с Бранкузи. Мой коллега, похожий на вдохновенного бродягу, попал в состав приглашенных благодаря итальянскому звучанию имени. Мы знали друг друга заочно и обменялись обычными банальностями. С момента моего прибытия я краем глаза наблюдал за странным дядькой, беспокойно поглядывавшим из-под вздыбленной копны волос, — казалось, он избегал меня. Он тоже походил на бродягу и передвигался на костылях.
Каждый раз, когда наши пути сходились по воле светских передвижений, тасовавших группу гостей, он резко разворачивался и пропадал в толпе.
Бранкузи воспылал ко мне симпатией и беспрестанно подливал. Я ткнул его локтем:
— А скажи, что там за парень? Который хромает. Похоже, он избегает меня.
— Джакометти? Он тебя ненавидит. Давай, до дна.
— Ненавидит? За что?
Бранкузи протянул бармену пустой бокал.
— Наверное, потому что он тобой восхищается.
— Где логика?
— Все очень логично. Что ненавидеть того, кто никогда не затмит тебя? Восхищаться человеком значит немного его ненавидеть, и наоборот. Бетховен ненавидел Гайдна, Скиапарелли ненавидит Шанель, Хемингуэй ненавидит Фолкнера. Следовательно, Джакометти ненавидит Виталиани. И раз уж на то пошло, я тоже тебя ненавижу. Но мы, румыны, ненавидим по-доброму. Ну, ты пьешь или нет?
— Думаю, мне достаточно.
— Ты шутишь? А что у тебя морда такая мрачная? Причин для такой морды у мужика может быть только две. Первая — женщина.
— А вторая?
— Еще одна женщина.
Мы закончили вечер мертвецки пьяными, мочась на немецкую машину на улице Варенн, и это доказывает, что политика мне все же была не чужда. Мы с Бранкузи изредка обменивались письмами вплоть до его смерти, лет пятнадцать спустя. Если бы ему сказали изваять океан, он бы отполировал мраморный прямоугольник и заявил, что, поскольку каждую волну подробно изобразить невозможно, достаточно вылепить то, что их объединяет. Он ваял то, что мог увидеть лишь глаз безумца, зверя или телескоп, если бы умел видеть самостоятельно.
Месяц я провел в Париже, бродя по улицам, радуясь жизни и развлекаясь не всегда разумным образом. Фрицы создавали довольно гнетущую атмосферу, и те, кто мог, веселились вразнос, но за обитыми войлоком дверями. Однажды утром на Монмартре меня остановил немецкий солдат. Я было испугался, но он только спросил, тараща глаза: «Вы Тулуз-Лотрек?» Я сказал: «Да, конечно» — и оставил ему автограф.
Я вернулся в Пьетра-д’Альба в первые дни 1941 года, в один очень холодный вечер. Что-то было не так, я сразу это заметил. Деревне полагалось спать в темноте, лишь кое-где мерцая колеблющимся светом из-за неплотных ставен. Волшебная тишина зимних ночей должна была заполонять улицы. Но ставни оставались раскрыты. Ветер гулял с одного уличного спуска к другому, несся по переулкам, завывал, как безумный. Люди на площади расступились, пропуская нашу машину. Вдали перекликались голоса.
Я ринулся из машины в мастерскую. Единственная лампа светила в кухонном окне, где в полном безделье, глядя в темноту и кутаясь в шаль возле печи, ждала меня мама.
— Что стряслось?
Мама встала, чтобы поставить кофе на огонь. Что-то стряслось.
Виола исчезла.
Несколькими днями ранее из Милана приехал Кампана вместе с сестрой и неизменным довеском из трех детей. Они собирались провести на вилле Орсини рождественские каникулы. Внезапно решили съездить в Геную; Виола отказалась. От Стефано я знал, что отношения между ней и мужем натянулись настолько, что они не разговаривали. Ей на весь вечер оставили детей, и Орсини уехали в полном составе, включая маркиза с его инвалидной коляской, помощницей и слюнявым подбородком. Несмотря на несколько падений, перенесенный бронхит и новые приступы, бравый маркиз крепко держался за жизнь.
Наутро, вернувшись, родственники обнаружили детей спящими в гостиной, всех, кроме младшего, который плакал в окружении сломанных вещей и вымазанных едой красивых зеленых диванов. Допросили слуг, те признались, что втихаря устроили себе отгул, решив, что на вахте синьора Орсини. К моменту, когда я вернулся, Виолу не видели уже два дня.
Большой салон превратился в штаб-квартиру. Стол, выдвинутый на середину, пестрел картами. Я даже не переоделся, пришел прямо из мастерской. Кампана с сигарой в зубах мерил шагами комнату, заложив руки за спину. Он не взглянул на меня. Группы охотников, склонившись над картами, с умным видом комментировали маршруты, которые могла выбрать молодая синьора, и время от времени прочувствованно вспоминали какого-нибудь роскошного зверя, который прямо сам на них вышел и был тут же убит.