Однажды вечером, когда я ворочался в постели, метался в лихорадочной дреме, дверь моей спальни скрипнула.
Мать положила руку мне на лоб, прошептала: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш» — и запела старинную колыбельную нашей родины. Я ее не помнил, но, должно быть, слышал в далеком савойском прошлом, и вдруг на душе стало легче.
— Ты не обязан всю жизнь бегать как белка в колесе, — тихо сказала она.
На следующий день мать встретила меня в кухне как ни в чем не бывало. Я до сих пор не уверен, что все это мне не приснилось.
Несколько месяцев спустя мне удалось стабилизировать финансовое положение мастерской и вернуть на работу двух учеников. Из-за войны гражданские заказы прекратились, за исключением гигантской статуи «Нового человека», для которой я привез глыбу поразительной чистоты. Теперь для меня придерживали лучшие каменные блоки, к великому разочарованию соперников и коллег. Я не делал никакой поблажки поставщикам. Статуя выйдет меньше, чем планировалось, но, увидев этот камень, я понял, что это он. Дрожь пробежала по телу, когда я прикоснулся к нему. Камень говорил со мной, чего не случалось уже давно. Я был уверен, что в нем нет ни малейшей трещины. Он ложился под руку доверчиво и без подвоха.
Я не сразу приступил к работе, что было слегка непорядочно с моей стороны, так как мне платили по времени. Впрочем, я жульничал не больше, чем те, кто не компенсировал мне работу для Дворца итальянской цивилизации. Франческо простил мне бунт и представил необычного клиента, бывшего священника, заработавшего состояние на авиации. Этот человек задумал построить впечатляющий мавзолей на кладбище кладбищ, Cimitero Monumentale di Staglieno, крупнейшем некрополе в Генуе. Город мертвых, чье великолепие не уступало великолепию города живых, был настолько прекрасен, что, по легенде, люди теряли страх смерти и мечтали скорее туда переселиться. Мой же клиент вдобавок хотел убедиться, что ваяю действительно я, что вынудило меня временно обосноваться в Риме, поскольку он любил неожиданно заехать и проверить. Несколько месяцев спустя он разбился в Средиземном море, летая на разработанной им экспериментальной модели самолета, тело так и не обнаружили. Склеп отдали родственникам. Я не знаю, что они с ним сделали. Возможно, сегодня он так и стоит в Стальено пустой или занят кем-то другим. Но авиатор, как честный человек, заплатил мне вперед.
Именно в это время, незадолго до Рождества 1942 года, я стал чувствовать странное. Что-то смущало меня, какое-то движение на краю окоема. Я рассказал об этом Стефано, который меня высмеял, и Франческо, который пробормотал: «Гм». Я позвонил матери, она ответила слабым голоском, я говорил только о себе и о своих подозрениях. Она спросила, не слишком ли я заработался.
Я не сошел с ума и не заработался. Чувство возникало не каждый день, и я не мог найти в происходящем какую-то логику или смысл. Но в себе я не сомневался.
Куда бы я ни шел в Риме, кто-то следовал за мной.
Все быстрее и быстрее.
В начале 1920-х годов мне потребовалось два дня, чтобы добраться до Рима из Пьетра-д’Альба. Десять лет спустя — день. Еще через десять лет — еще наполовину меньше. Болиды стояли на каждом углу. Пройдет пять лет, и люди преодолеют звуковой барьер. Звуковой барьер! Я знал лошадей и повозки, и вдруг мы ненароком, едва извинившись, потеснили звук.
Ощущение слежки исчезло, как только я вернулся в Пьетра-д’Альба на рождественские каникулы. Мать лежала, не вставая с постели: у нее заложило грудь, и она задыхалась при каждом слове. Осмотрев ее, врач с обеспокоенным видом сказал нам, что у нее в груди настоящий оркестр, причем не камерный. Витторио день и ночь ухаживал за своей второй матерью — он сам стал ей вторым сыном. За те шесть лет, что она безвыездно жила в мастерской, они очень сблизились. Даже Анна, видя ее каждый раз, когда привозила детей, полюбила мою мать. Анна с Витторио официально развелись в прошлом году. Однажды вечером, выпив лишнего, Витторио вздохнул: «Взять бы все мои недостатки, собрать в кучу и сжечь, чтобы снова стать тем, кого она любила».
Новый год встречали у Орсини малым кругом, а именно: они, я, еще две вдовствующие синьоры, более или менее связанные с семьей, глухие, как камень, и два старых холостяка из двоюродных, один из которых — в полном маразме. Виола идеально играла роль младшей маркизы, переходя от одного гостя к другому, смеясь над избитыми шутками, розовея от удовольствия, словно в каком-то сне. Подарки были сложены возле камина, и Виола сердечно обняла мать, получив оранжевый бриллиант в окружении двух изумрудов — семейный фруктовый талисман в виде броши. Я удивился, когда Стефано, склонившись над стопкой конвертов, вытащил из них один с моим именем и бросил мне. В нем находилась обрезная карточка с тиснением из двух золотых балок: приглашение на вечер в Королевскую академию Италии двадцать третьего марта 1943 года на имя Стефано Орсини. Я с улыбкой вернул ему карточку: