Винченцо выключает свет и спускается обратно по Лестнице мертвых. При такой толщине стен не должно слышаться ни малейшего шума, но всегда что-то поскрипывает, потрескивает, свистит. Может быть, так храпят мертвые. Винченцо продолжает спускаться, легко ориентируясь в лабиринте коридоров, инстинктивно пригибаясь при снижении свода, снова поднимается по лестнице и входит в келью умирающего.
Четыре брата все так же бдят у одра Мимо Виталиани. Здесь и доктор, он кивает Винченцо и приподнимает одно веко скульптора, укрытое копной седых волос. Врач направляет луч на зрачок — тот не реагирует.
— Осталось недолго.
— То же самое вы говорили утром.
Винченцо ответил чуть резче, чем нужно, и жестом просит его извинить. Эти заострившиеся черты, проступающие кости черепа, чуть оскаленный рот, прерывистое дыхание, потрескавшиеся губы, — глядя на них, хочется, чтобы наступил конец. По сути, Мимо Виталиани был ему почти что другом.
Он поворачивается к монахам и говорит им, что заступает на вахту сам. Те протестуют: «Падре, это может продлиться всю ночь, ведь он не сдается», но падре с улыбкой отпускает их. Мимо Виталиани уйдет, когда уйдет. Кто знает, что за мысли бродят под этим крупноватым черепом. Кто знает, бродит ли там вообще что-нибудь.
Падре Винченцо садится у кровати, берет горячую руку скульптора и ждет.
Официально меня освободили в конце апреля 1945 года. Муссолини только что арестовали, приговорили и повесили вверх ногами на миланской бензоколонке, той самой, где годом раньше выставляли на всеобщее обозрение тела пятнадцати расстрелянных фашистами партизан. На самом деле я вышел месяцем позже, столько времени заняли все формальности во взбаламученной стране. Франческо ждал меня возле тюрьмы в черном лимузине. Его сутана была украшена красными пуговицами, на правой руке сверкало золотое кольцо, увенчанное сапфиром. Между двумя бомбардировками он стал кардиналом. Франческо временно устроил меня в служебной квартире в Ватикане. Моя студия выходила на крышу небольшой часовни и в полдень превращалась в жаровню из-за солнца, которое отражалось от оцинкованного железа. После тюремной камеры студия казалась огромной. Я потерял пятнадцать килограммов. Насмешники поговаривали, что тюрьма хотя бы сделала меня стройным.
Несмотря на окончание войны, напряженность в стране оставалась высокой. Антифашистская чистка шла вовсю, пособников режима выслеживали, чинили им скорую расправу. Умеренные антифашисты опасались, как бы эта неназванная гражданская война не превратилась в коммунистическую революцию. Чтобы исправить ситуацию, решили снова дать людям право голоса. Свободных выборов не было с 1921 года, и новые назначили на второе июня 1946 года. Наконец-то бразды правления страной окажутся в руках законодательной ассамблеи. В ходе того же голосования итальянцам предложат выбрать между монархией и республикой. Я наблюдал за всей этой ажитацией равнодушно, щурясь от ослепительного цинкового солнца. Теперь, когда диктатура пала, я мог завязать с политикой раз и навсегда. По крайней мере, я так думал.
Многие месяцы я жил отшельником. Все казалось слишком большим и слишком шумным. Но потихоньку бывшие друзья стали вытаскивать меня на свет. «Если ты собираешься и дальше так жить, нечего было покидать тюрьму», — сказала моя сербская княжна, которая теперь трансформировалась в военного фотографа. Потерять вкус к свободе еще хуже, чем утратить ее саму. Княжна волоком тащила меня на нужные приемы. И хотя они меня больше не забавляли, привычка вернулась с легким запахом рождающегося дня, когда светает, а город еще спит. Я убедился и в том, что моя звезда, которую я считал погасшей, сверкала ярче, чем когда-либо. Я стал олицетворением антифашизма. По мне сверяли политические взгляды. И главное, спрашивали, не осталось ли свободного места в моей книге заказов. Я врал, делал вид, что все заполнено. Мне расхотелось ваять.
Восстановив силы, я вернулся в Пьетра-д’Альба с намерением никогда больше не покидать деревню. Я прибыл туда в марте 1946 года, с той же окружностью талии, что и тридцать лет назад, только поседевший. Как и при каждом моем возвращении, Витторио встречал меня перед домом, на усыпанном гравием дворе. В свои сорок пять он выглядел неплохо и так и не набрал вес, потерянный после ухода Анны. Хотя при этом он почти совсем облысел, что ему даже шло. Мать в свои семьдесят три года держалась бодро, хотя как будто стала быстрее выдыхаться. Мы мало говорили.