Виола устроилась на центральной площади, а старик тем временем сгонял своих соседей с проворством пастушьей собаки. Она заверила их в своей поддержке, пообещала, что дорога обогнет их долину, и задержалась, чтобы пожать протянутые руки. На обратном пути мы останавливались в каждой деревне, в том числе и в вотчине Гамбале. Ситуация обострилась, когда присутствовавший на дискуссии парень злобно выкрикнул, опираясь на вилы:
— Шоссе — это прогресс! Ты против прогресса, что ли?
Виола усмирила поднявшийся гвалт одним движением руки.
— Шоссе — это противоположность прогресса. Да, все пойдет быстрее. Но все пойдет быстрее не туда. Деревни в этой долине превратятся в каменные кубики у подножия эстакады. В них никто не будет останавливаться.
Довод попал в цель, и вилы ушли, недовольно ворча. Ложась в тот вечер спать, я завел привычку, которой придерживаюсь и до сих пор, возможно из суеверия, — стал повторять перед тем, как закрыть глаза и погрузиться в забвение: трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль.
— Эммануэле убили! Убили Эммануэле!
Был полдень. Мы возвращались из Генуи, где официально зарегистрировали кандидатуру Виолы. Одна эта поездка дала ей десять новых идей, в том числе идею расширить дорогу в нескольких стратегических точках и наладить ежедневное сообщение между Генуей, Савоной и Пьетра-д’Альба. Пока что любому, кто ехал к нам, приходилось договариваться со счастливым владельцем машины, а потом нередко час тащиться шагом за какой-нибудь тележкой с ослом.
— Убили Эммануэле! Эммануэле убили!
Перед самым въездом в деревню нам навстречу на полной скорости пронеслась машина. На заднем сиденье теснилось несколько человек, и у них на коленях лежало что-то вроде человеческой фигуры. Едва мы въехали на площадь, как чуть не сбили мать близнецов, она прямо бросилась под колеса автомобиля. Растрепанная, ничего не понимающая, она выглядела как безумная.
Она обежала машину и забарабанила кулаками в стекло:
— Они убили Эммануэле! Они убили моего сына!
У нас в Пьетра-д’Альба был свой, уникальный сорт поздних трюфелей, маленьких и плотных, настолько пахучих, что люди говорили, что их можно найти и без собаки. Один местный крестьянин искал трюфели возле Дуба висельников и вдруг услышал крики. Когда все стихло, он выглянул из леса. Под самой большой веткой дуба раскачивался Эммануэле в своей гусарской форме. Табличка у него на шее гласила: «Фашис», без буквы «т». Его повесили самопровозглашенные партизаны: увидели мундир и не стали разбираться, схватили и учинили самосуд. Эммануэле наверняка пытался оправдаться и что-то гундосил испуганно и нечленораздельно, но не сумел объяснить стихийному трибуналу, что его мундиру более ста лет и что его нельзя вешать, пока он не закончит объезд и не доставит всю почту.
— Они убили моего сына! Они убили моего сына!
Но Эммануэле был не просто Эммануэле. Эммануэле был идеей. Живое недоразумение, аномалия — вроде меня. Или, возможно, знак какой-то еще не наступившей нормальности, глашатай мира, в котором такие люди, как он, получат право голоса и не будут никого раздражать, разве что удивлять своим детским энтузиазмом. Но идею, как известно, убить невозможно. И Эммануэле тоже недоубили.
Возможно, оттого, что питавшая его пуповина придушила Эммануэле в родах и он научился довольствоваться несколькими атомами кислорода, а может, потому что грибник нашел его почти сразу после казни и вытащил из петли, Эммануэле выжил. Через неделю он вернулся из генуэзской больницы, по-прежнему улыбаясь. Выглядел он чуть более обалдевшим, чем всегда, но был вполне узнаваем. Один Витторио отметил в нем перемену — теперь и он понимал брата с трудом.
Полицию даже не стали вызывать. На этот раз жители деревни вооружились сами, десять дней подряд прочесывали лес и наконец на закате наткнулись на четверку оборванцев — но оборванцев вооруженных, — которые утверждали, что просто идут мимо, им надо добраться куда-то в другое место. Нет, они ни о каком таком трагическом происшествии не слышали, а узнав, даже с сочувственным видом перекрестились. Вот только на одном из них красовалась роскошная медаль ордена Железного венца, которую Эммануэле любил носить со своим гусарским доломаном. Мужчина заявил, что нашел ее на земле, на тропе. На горе раздались выстрелы. Жители деревни вернулись с медалью, не сказав ни слова. На награде был выгравирован девиз: «Господь даровал — да не отберет рука человеческая».