Эммануэле заплакал, обретя свою медаль. Теперь его огорчало лишь то, что почтовая сумка так и осталась ненайденной. Напавшие бросили ее в лесу, когда поняли, что там нет ничего ценного.
В первое воскресенье после возвращения медали на кафедру поднялся дон Ансельмо. Он скорбел о насилии, захлестнувшем мир, и даже дотянувшемся до Пьетра-д’Альба. Он клеймил тех, кто вершит самосуд вдали от взора людского и Господнего. Послышались протестующие голоса, другие зашикали на протестующих, а священник продолжал говорить, только громче, чтобы заглушить гомон. Тут встала Виола, и воцарилась тишина. Она верила в Бога не больше, чем прежде, но сопровождала на мессу родителей — везла отца.
— Дон Ансельмо прав, — твердо выговорила она. — Если эти люди невиновны, то совершено преступление.
— Даже если они ничего не сделали Эммануэле, у них все равно совесть нечиста! — крикнул кто-то под аплодисменты.
Со своей кафедры дон Ансельмо пытался восстановить порядок. Виола рассказала мне об этой сцене позже, потому что меня там не было.
— Если они виновны, — возразила она, — у нас есть институты, чтобы их наказать. Ветхозаветное время кончилось две тысячи лет назад. И уже год, как кончилась диктатура.
Кое-кто в раскаянии опустил голову, но споры разгорелись с новой силой. Дон Ансельмо чуть растерялся: ситуация выходила из-под контроля, и его самого слегка уязвило сопоставление диктатуры и Ветхого Завета. А потом случилось то, чего никто не ожидал. Треск разнесся по всей церкви и заставил собравшихся умолкнуть. Я поднял глаза и сразу заметил, что купол Сан-Пьетро-делле-Лакриме расколот и один камень едва держится. Он упал прямо в центр трансепта и разбил ту самую Пьету, на которую я так долго смотрел. Когда ступор прошел, все с криками бросились вон. К счастью, от падения камня никто не пострадал.
Дон Ансельмо в секунду помолодел. Он вылетел из церкви, скаля зубы и потрясая кулаком, весь в пыли. С пылом Савонаролы, распекающего Флоренцию за разврат, он объявил остолбенелой деревне, что это Бог послал им знак — знак своего гнева. Устав от войн и людских преступлений, Господь явился и поразил собственную обитель. Настало время покаяться и искупить вину. На этот раз никто не осмелился ему возразить.
Дон Ансельмо моргнул, встряхнулся, словно очнувшись от транса, и с легким удивлением посмотрел на толпу: впервые за пятьдесят лет священства люди слушали его по-настоящему.
Никто не знал, как распространились новости, но две мировые войны, убившие несколько миллионов человек, попутно уничтожили остатки неспешности. На следующий день явились журналисты из Генуи. Через два дня — из Милана, затем из Рима. Вместе со всеми прибыл и Франческо. Ватикан на мгновение задумался, не стоит ли запустить расследование на предмет чуда, а затем обнаружил запросы, которые дон Ансельмо им направлял (а они отклоняли) о дополнительных средствах на работы по укреплению храма после небольшого проседания грунта в его окрестностях. Чудо оказалось чисто геологического происхождения, что не исключало варианта увидеть в нем перст указующий. И указующий на то, что громкая медийная акция сразу по выходе из войны — совсем не плохая идея. Кто-то кому-то позвонил по телефону, и в банке Ватикана — Istituto per le Opere di Religione — открылась целевая линия финансирования с названием «Сан-Пьетро-делле-Лакриме».
Через три дня после происшествия кардинал Франческо Орсини собрал журналистов под куполом, перерезанным трещиной шириной в почти сантиметр. Бедная Пьета погибла.
— Дорогие друзья, я обращаюсь к вам как человек, как священник и как уроженец Пьетра-д’Альба. Господь подал нам знак. Но Господь не грозит нам. Господь не карает. Здесь Он посылает нам просьбу о примирении. Поэтому я объявляю вам, что по представлению Его Святейшества Папы Пия Двенадцатого Ватикан возьмет на себя ремонт купола и все необходимые работы по укреплению храма. Я также сообщаю вам, что мы попросили скульптора, который так много сделал для нашей семьи и для нашей страны, который боролся с фашистской тиранией даже ценой собственной свободы, — мы попросили Микеланджело Виталиани взяться за создание новой Пьеты для нашей церкви.
Я стоял в толпе вместе со всеми и не смог скрыть изумления. Виола придавила мне ногу и махнула рукой, чтобы я молчал. Вокруг толпились люди, все поздравляли меня. Франческо, естественно, ни о чем меня заранее не спросил, и я ни на что не соглашался, но эти детали мало что значили для жителей деревни, жаждущих примирения. Мне удалось уклониться от журналистов, но они ловко вывернулись и напечатали, что я уже в разгаре творческого процесса и меня нельзя беспокоить. Через час я ворвался в ризницу, где меня ждали Виола, братья Орсини и дон Ансельмо. С площади доносились крики радости, кто-то палил холостыми в воздух.