— Ты ослеп, да? — тихо сказал у меня за спиной Метти.
Я не обернулся и не убрал руку с глыбы.
— Да.
— То же случилось со мной, когда я вернулся с войны. Я мог бы как-то работать одной рукой, найти способ, как-то подстроиться. Но я перестал видеть. Просто каменные глыбы, внутри которых пустота.
— Я уже десять лет не вижу ничего, кроме пустых каменных глыб. Интересно, что ваять это не мешает.
— Но ты не возьмешься за эту работу.
— Нет. Хватит с меня вранья.
— Ты вообще больше не будешь ваять, да?
Наконец я обернулся. И выкинул слово, которое напугало меня меньше, чем я думал:
— Нет.
— Как же ты выпутаешься? В газетах статую уже именуют «Пьетой Орсини».
— Неофициально попрошу Якопо выполнить заказ.
— Якопо?
— Моего бывшего помощника. Он сейчас работает в Турине, но согласится. Когда он закончит статую, то есть примерно через год, всем будет абсолютно безразлично, кто ее автор. Он может работать у вас?
— Никаких проблем.
Левой рукой я взял его руку и пожал:
— Спасибо. До встречи, мастер.
— До встречи, Мимо.
Я провел неделю во Флоренции, откуда позвонил Франческо и сообщил, что начал обтеску блока. Если бы он послал кого-нибудь проверить, а он вполне мог так поступить, отчет подтвердил бы мои слова. На самом деле мои помощники в Риме обтесали блок еще раньше, когда я его приобрел. Углы были сглажены, и задана общая форма — треугольная. Она идеально подошла бы для Пьеты.
Прежде чем сесть на поезд обратно в деревню, я заехал на ярмарочный пустырь. Это был уже не пустырь, а стройплощадка, где возводилось восьмиэтажное здание — бетонный параллелепипед, глядевший на меня недобрыми глазками узеньких окон.
До выборов оставался месяц. Скорая расправа жителей деревни имела хотя бы одно положительное последствие: бандитские набеги прекратились, и дороги снова стали безопасны. Видимо, они все же наказали настоящих виновников. Или жестокость, столь неожиданная для этих покорно-пассивных мест и даже для тех, кто ее свершил, отпугнула остальных.
Виола воспользовалась возможностью и колесила по дорогам, посещая самые отдаленные уголки своего избирательного округа. С приближением лета дни становились длиннее, хотелось отдыха и ласки. Потом эти осененные Гесперидами ночи разродятся целым сонмом ребятишек.
О своей слепоте я не сказал Виоле ни слова. Я уверял ее, что начну ваять после выборов. Хотел объяснить все потом — знал, что она поймет. Нас звала дорога, бесконечная и радостная. Мы часто засыпали, привалившись друг к другу на заднем сиденье машины, оставляя Зозо в качестве часового. Уезжали рано утром и возвращались поздно вечером. И потому не заметили, как за одну майскую неделю апельсины и лимоны припудрились пылью с равнины. Эту пыль принес не ветер — трамонтана, сирокко, либеччо, понан или мистраль, — а «Фиат-2800», несколько раз приезжавший на виллу Орсини и покидавший ее.
С тех пор, как треснул купол Сан-Пьетро-делле-Лакриме, маркиз уже не был прежним. Каждый раз, когда его привозили к воскресной мессе, он ерзал на стуле, выл, протягивая единственную активную руку к поврежденной фреске, как раз между адом и раем. Что он там видел? Предстоявшую ему дорогу? Годы собственной юности, когда он столько раз разглядывал этот купол и росписи в нетронутой целостности, дремал под ними во время бесконечных месс, брал в жены маркизу, крестил детей, отпевал старшего? И вот теперь этот купол и фреска перечеркнуты уродливым черным зигзагом. Ремонтные работы начались. Эксперты твердо заверяли: все восстановят в практически первозданном виде. Центр трансепта занимали строительные леса, и службы временно проводились в боковой часовне, не способной вместить всех желающих. После двух церковных празднеств, испорченных выкриками и стонами маркиза, решили больше в церковь его не возить. Дон Ансельмо еженедельно ходил причащать его на виллу Орсини.
За две недели до выборов настроение Виолы резко упало. Я не раз был свидетелем ее уходов на дно и не беспокоился. Она делала вид, что все в порядке, но пока мы ехали, ее взгляд блуждал по окрестностям. Ей больше не хотелось говорить. Зато с теми, кого она называла своими будущими подопечными, напротив, она снова становилась самой собой, радостной и внимательной. Она пожимала человеку руку — и получала голос. Затем на обратном пути снова впадала в меланхолию. Однажды утром я зашел за ней и увидел, что она опирается на трость. Я сказал, что забыл в доме какую-то мелочь, нашел Стефано и поделился с ним своими тревогами. Он пожал плечами: