Виола пристально смотрела на меня, приподняв одну бровь. Я разозлился.
— Я не останусь, я не хочу это видеть. Я этого не вынесу. Они способны на худшее.
Она по-прежнему молча смотрела на меня. В ярости я пнул какой-то пуфик, и тот отлетел к самой кровати.
— Черт побери, ты не можешь быть как все? Просто нормальной, хоть раз в жизни?
Ее лицо исказилось от гнева, и тут же его сменила печаль.
— Прости меня. Я не хотел тебя обидеть.
— Нет, Мимо, это правда. Всю жизнь мне нужен был ты, чтобы оставаться нормальной. Ты — мой центр тяжести, и потому тебе не всегда приходится легко. Но есть во мне ненормальность, с которой не справишься даже ты: я — женщина, и я не знаю, что с этим поделать.
Она ускользала от меня, я это чувствовал, она всегда ускользала от меня. Я взял ее за руку, чтобы удержать.
— Давай уедем, Виола. Мне надоело вечное насилие.
— Отъезд ничего не изменит. Худшее насилие — это привычка. Привычка, из-за которой такая, как я, умная женщина, а я себя считаю умной, не может решать за себя. Мне столько раз это повторяли, что я поверила, будто они знают что-то, чего не знаю я, будто у них есть секрет. Единственный секрет в том, что они ничего не знают. Вот что отстаивают сейчас мои братья и Гамбале. — Виола слегка задыхалась, ее щеки покраснели, как будто она заранее готовила аргументы — и, несомненно, так оно и было.
— А если тебя убьют, какая будет польза?
— Никто мне ничего уже не сделает. Я вынесла все. И знаешь, кто причинил мне больше всего зла? Я сама. Пытаясь играть по их правилам. Убеждая себя, что они правы. Падение с крыши, Мимо, не длилось и нескольких секунд. А дальше я падала двадцать шесть лет. Теперь все кончено. — Она выпрямилась и добавила, улыбаясь: — Я — та, что не гнется, как сказала бы одна моя юная знакомая.
Мне было совсем не смешно ее слушать. И она уже меня не восхищала. В этот момент мной владел только страх.
— Виола, послушай меня внимательно. Я не шучу, когда говорю, что не вынесу, если кто-то причинит тебе боль. Я бы принял за тебя пулю, если бы мог, без колебаний, но какой в этом смысл? Следующая пуля все равно будет твоя. Я прошу тебя… Нет, я умоляю тебя в последний раз — сдайся. Будь благоразумна. Мы найдем решение позже. Мы же всегда находили.
— А если я откажусь?
— Я уеду. Сегодня же вечером. Я серьезно. Ты больше не увидишь меня.
Она медленно кивнула. Затем вынула из своей книги то, что я сначала принял за закладку, и протянула мне.
Это был закрытый конверт.
— Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты это прочел. Но не раньше. Дай слово.
— Виола…
— Ты серьезно сказал? Ты действительно собираешься уехать?
— Если не передумаешь, то да.
— Тогда клянись.
Я взял письмо, совершенно убитый.
— Клянусь.
Она вернулась к книге, уже не обращая на меня внимания. В свои римские годы я часто посещал игровые залы, много проигрывал, но и выигрывал по-крупному. Я побеждал, когда действовал очертя голову, когда ничего не боялся. Когда двигаешь ставку в середину стола, надо делать это небрежно, как будто думаешь о чем-то другом, как будто неважно, выиграешь ты или нет. И тогда многие опытные игроки попадались на мой блеф.
— Прощай, Виола. — Я развернулся.
Когда я уходил, меня остановил ее голос:
— Мимо!
Она отсалютовала мне, приложив два пальца к виску.
— Пока, Francese.
Стефано и Франческо ждали меня на первом этаже, у вестибюля из зеленого мрамора. Я прошел мимо них, не останавливаясь:
— Идите вы все.
Франческо нахмурился и двинулся к машине, ждавшей его снаружи. Минуту спустя, когда я шагал по направлению к главной дороге, мимо меня в облаке пыли проехал автомобиль и свернул на Рим.
Придя в мастерскую, я не колебался ни секунды.
— Уезжаем, — объявил я Зозо.
— Но куда?
— Не знаю. Куда угодно.
— Я не бывал в Милане…
Уже темнело, когда я бросил чемодан на заднее сиденье. Небо над нашими головами тяжелело темнопузыми тучами, сверкало зарницами. Мы направились на север. Вскоре разразилась гроза, одна из последних гроз перед наступающим летом, все кипело, пахло смертью и цитрусовой настойкой. Я не переоделся. Конверт Виолы так и торчал из внутреннего кармана пиджака, брошенного рядом с багажом. Я взял его, прикинул на ладони, хотел что-то разобрать сквозь бумагу, но из-за темноты ничего не увидел. После долгой борьбы с собой я положил его обратно в карман. Потом снова вытащил и вскрыл. На листе, сложенном втрое, было несколько строк, написанных зелеными чернилами: