Проход через лес стал суровым испытанием для моих нервов. Весь день шел дождь, от земли поднимался пар. Дорога напоминала траншею в зарослях, которые напирали и грозили опрокинуть сдерживавшие их стенки. Абзац постоянно спрашивал, не страшно ли мне, — этим фанфаронством он пытался скрыть, что у него самого тряслись поджилки. У меня тоже. Я много раз ходил с отцом на кладбища, я даже провожал на кладбище его самого — пустой гроб, в который мы положили несколько его любимых вещей. Но теперь отца не было рядом и никто не держал меня за руку.
Когда мы подошли к воротам, от куста отделилась человеческая фигура. Я чуть не умер от страха.
— Не бойся, это Эммануэле.
Их сходство я заметил сразу, даже раньше, чем мундир, который был на Эммануэле. Швед-агроном сбежал очень вовремя, ведь он оставил после себя не одного, а двух сыновей. Эммануэле появился на свет вторым после брата-близнеца, когда его мать уже приходила в себя, прокляв Бога, мужиков и Швецию. Весь синий, задушенный пуповиной, он был обязан жизнью дыханию акушерки, натужному дыханию старухи, сумевшей все же запустить его крошечный моторчик. Мать окрестила детей Витторио и Эммануэле в честь короля Италии и даже написала в Рим, чтобы сообщить ему об этом. В ответ она получила послание от безвестного секретаря с благодарностью монарха, которое было вставлено в рамку и почти сорок лет провисело в ее маленькой галантерейной лавке.
Негладкие роды оставили у Эммануэле серьезные отметины. Его движения были дергаными, иногда неконтролируемыми. Он с трудом говорил — его понимали только брат и мать. Ко всеобщему удивлению, он сам выучился читать, хотя шнурки завязывал с большим трудом. Две его страсти составляли приключенческие романы и мундиры. Я никогда не видел Эммануэле иначе как в какой-нибудь форме.
Вовсе не примыкая ни к какой партии, он с легкостью смешивал гражданские, военные (включая враждующие между собой) и религиозные (включая враждующие между собой) элементы, не говоря уже о временных рамках. Интрига со шведским агрономом, а затем письмо от короля сделали незадавшуюся любовную интрижку притчей во языцех, и Эммануэле знали почти все — от Савоны на юге до границы с Пьемонтом на севере. Он регулярно получал мундиры, редко в комплекте, зато много — по мере того, как умирали старики и разгребались чердаки. Настоящей манной небесной стала для него война: он радовался ей не меньше, чем крупные промышленники.
В тот вечер на нем были эполеты времен Второй империи, шляпа берсальера из кожи и фетра, украшенная золотой кокардой и петушиными перьями, китель почтальона, препоясанный широким ремнем африканских воинов-аскари, плюс карабинерские брюки и сапоги. Он энергично потряс мне руку и разразился непонятной тирадой, на что его брат ответил: «Да ничего подобного, чушь какая».
Ворота на кладбище не запирались. Никто не входил туда ночью, да никто и не выходил. Абзац пошел на первый круг. Он скрылся между могилами. Высокие кипарисы, сторожившие мертвецов, частично перекрывали лунный свет. Определенность и четкие линии дня уступали место зыбким границам растушеванного мира теней, где все двигалось. Абзац появился пять минут спустя, держа руки в карманах и насвистывая. Но, судя по красным щекам, бежал он как оглашенный. Потом стартовал Эммануэле и вернулся с тем же спокойствием, только он не бегал. Затем настал мой черед. Я не решался.
— Давай, — сказал Абзац. — Чего бояться-то. Там один раз что-то скрипнуло, как будто могила открылась, а так ничего. Ты что, сдулся?
При моем росте сдуваться было некуда. Мне все приходилось делать в два раза лучше других. Я вступил на кладбище. Там было прохладнее, или так мне казалось.
Я как будто услышал шум и окаменел. От кипарисов пахло канифолью, почти как из мастерской нашего савойского соседа, скрипичных дел мастера. Это меня немного успокоило. Я тронулся с места, не поднимая глаз от земли. Звуки становились все четче, рикошетили в ледяном воздухе: тихий треск, вздохи, скрип. Зеленый аромат кипарисов исчез, отравленный черным, прелым духом мертвечины.