Даже лежащий, даже связанный с остатками жизни ниточкой паутины, он впечатляет. Ворчун, задира, грубиян, но они прекрасно ладили друг с другом. Круг монахов расступается — какое утешительное зрелище. Когда-нибудь и вокруг него встанет круг бдящих. Ему не дадут уйти одному.
Вот, вспомнил! Когда он подведет черту и передаст тысячу ключей своему преемнику, аббат хотел бы съездить в Помпеи. Проехать все Амальфитанское побережье. Фантастические краски, говорят. А вдруг с ним что-то случится? А вдруг он там глупо умрет, бывает же, что человек вышел на пенсию и сразу потом раз — и умер? Он лишится своего круга. Никто не будет бдеть у его одра, держать за руку, никто не поможет уйти. Может, в конце концов он все же останется тут. Не так уж тут и плохо.
Он встает на колени возле кровати. Виталиани еще несколько дней назад выглядел очень неплохо для своих восьмидесяти двух. Меньше чем за ночь щеки запали от агонии, стали видны изношенные шарниры, мотор вот-вот встанет.
— Брат мой, ты хочешь что-то сказать?
Немало людей на пороге смерти вырывают из души заветную тайну. Вот уже несколько десятилетий тайна этого скульптора будоражит кулуары Ватикана, тревожит кардинальский сон. Вдруг его губы шевелятся, они пересохли, хотя послушник периодически смачивает их кусочком льда. Аббат склоняется — голос звучит издалека, как шелест, как эхо. Он выпрямляется и настороженно обводит взглядом келью.
— Разве синьор Виталиани был музыкантом?
— Нет, падре, а что?
— Мне показалось, он сейчас сказал «виола».
Виола. Виола. Виола.
Я спал без задних ног и вдруг во сне почувствовал чье-то присутствие. Тот же аромат флердоранжа, только чуть явственнее. Я заворчал, но оно не исчезало, и я приподнялся на локте. Поздравительная открытка лежала на полу там, куда я уронил ее во сне.
Я вдруг осознал, что натворил. Я заснул в кровати. В кровати, принадлежащей семейству Орсини. И это бы еще ничего. Пустяк в сравнении с тем, что ждало меня, когда я повернул голову.
Это была она. Возле кровати в зеленом шелковом платье стояла вчерашняя юная покойница. Она преследовала меня! Теперь она от меня не отстанет. Я открыл рот, чтобы завопить, но спохватился. Странная какая-то покойница: переодевается в другое платье, пахнет флердоранжем!
— Так это тебя я видела вчера на кладбище, — сказала она, прищурившись.
И еще покойники не разговаривают или, по крайней мере, не говорят самые обычные фразы. Вывод напрашивался сам собой: передо мной не призрак. А девушка, моя ровесница. Я не знал, то ли молить о пощаде за то, что заснул на ее кровати, то ли снова упасть в обморок, на этот раз от радости.
— Ты же не упадешь снова в обморок? Ну и напугал ты меня вчера.
— Это я вас напугал? Я решил, что вы покойница!
Она смерила меня таким взглядом, словно я сумасшедший.
— Я что, похожа на покойницу?
— Сейчас — нет.
— В любом случае это абсурд. С чего бояться мертвых?
— Ну… оттого что они мертвые?
— Думаешь, мертвые развязывают войны? Устраивают засады на дорогах? Насилуют и грабят? Мертвые — наши друзья. Ты лучше бойся живых.
Я смотрел на нее разинув рот. Со мной никогда так не говорили. Впрочем, мне и не доводилось подолгу говорить с девушками, не считая матери, но она все равно не девушка, а моя мать.
— Мне нужно назад, на крышу.
— А что ты вообще делаешь в моей комнате? Как ты сюда попал?
— Через окно.
— Зачем?
— Хотел полетать. Не получилось.
Такой реакции с ее стороны я не ожидал — она улыбнулась, и эта улыбка светила мне тридцать лет, и даже краешек этой улыбки помогал мне перешагнуть через многие пропасти. Девушка взяла из вазы апельсин и протянула его мне:
— Бери.
Я нечасто в своей жизни ел апельсины. Она поняла это с первого взгляда. Вдруг дверь открылась.
— Дорогая, мы ждем тебя обе…
Моя первая встреча с маркизой. Высокая худая женщина с очень черными волосами, уложенными в строгую прическу. Ее суровость нарушалась спадавшей на плечо прядью волос, которая слишком красиво блестела и завивалась, чтобы быть случайной. Маркиза уставилась на меня, и в ее взгляде читалось изумление как самим фактом моего присутствия, так и видом существа, покрытого цементом, потом и известкой, осквернявшего ее дом. Капля крови стекла у меня со лба, разбитого о фасад, и нарочито медленно упала на темный паркет.
— Что он здесь делает?
— Упал с неба, мама. Ну то есть с крыши.
Маркиза потянула за шнур, висевший рядом со шторой.