— Значит, прочитал книгу. Молодец. Ты уже не такой глупый.
— Да я думал, мы уже не увидимся. Я неделями стерег твое окно, а красного огня все не было.
— Ах да. Я очень на тебя разозлилась.
— Да что я сделал?
Она повернула ко мне удивленное лицо:
— Ты правда не догадываешься?
— Ну нет.
— Ты почти каждое предложение начинаешь с «ну» или «да». Это некрасиво.
— И ты поэтому злилась?
— Нет. В прошлый раз, когда мы расстались на перекрестке, помнишь? Ты ушел не оглянувшись. Это меня обидело.
— Как это?
Она вздохнула:
— Когда расстаешься с любимым человеком, то отходишь на несколько шагов, а потом оборачиваешься, чтобы еще раз взглянуть на него на прощание, и даже легонько машешь рукой. Вот я, например, обернулась. А ты взял и ушел, как будто сразу забыл про меня. И тогда я решила, что все, больше мы не увидимся. Потом я все обдумала и поняла, что ты просто тупой и невоспитанный.
Я энергично закивал:
— Точно! Так оно и есть! Спасибо, что вернулась. И спасибо за книгу. Теперь-то я буду оборачиваться, честно.
— Книгу ты потом просто положи в дупло, а я тебе дам другую. Я взяла ее в книжном шкафу, но больше одной книги за раз стащить не получится, мне вообще-то запрещено ходить в библиотеку… Мама говорит, что я зря трачу время, читая всякую ерунду про мертвецов. Кстати, о мертвецах — пошли?
— Куда?
— Слушать мертвецов, дурачок. Зачем мы, по-твоему, сюда пришли?
Виола балансировала, как гимнаст, на шаткой грани меж двух миров. Некоторые говорили — между разумом и безумием. Я не раз боролся, иногда физически, с теми, кто объявлял ее сумасшедшей.
Слушать мертвых было ее любимым занятием. Как она рассказала, все началось в пять лет, когда на похоронах какой-то пожилой родственницы она случайно уснула на одной из могил. Она проснулась с кучей чужих историй в голове, которые явно были нашептаны из-под земли. «Бесовское наваждение», — объявил дон Асканио, предшественник дона Ансельмо в Сан-Пьетро-делле-Лакриме. «Детская истерия», — диагностировал миланский врач, к которому ее отвезли несколько недель спустя. Врач рекомендовал ледяные ванны. Если это не поможет, придется прибегнуть к более серьезному лечению. После первой ледяной ванны Виола, которая отнюдь не была сумасшедшей, заявила, что вылечилась. И стала выходить из дома по ночам, спускаясь по керамическому водостоку, проходившему по заднему фасаду рядом с ее спальней. Она стала ложиться на могилы — когда наугад, когда потому, что знала их обитателей. По ее собственному признанию, больше никто из мертвых с ней не разговаривал. Но ведь надо быть на месте на случай, если один из них снова захочет раскрыть душу. Иначе кто их выслушает? Кто им поможет, кроме нее? В тот вечер, когда я принял ее за привидение, она ходила на могилу брата. Они лежали и молчали, понимая друг друга с полуслова, как прежде. Им и при жизни не нужно было лишних слов.
Виола не обиделась, когда я наотрез отказался лечь на могилу. Она просто спросила:
— Чего ты боишься?
— Призраков, как все. Что они станут меня преследовать.
— Тебя? Думаешь, ты им так нужен?
Она пожала плечами и направилась к своей любимой могиле. Небольшая плита известняка, частично покрытая мхом — Виола расшифровала мне имя покойного: Томмазо Бальди, 1787–1797. Про юного Томмазо в деревне рассказывали целую легенду. В 1797 году один житель Пьетра-д’Альба сообщил, что у него в погребе из-под земли слышится звук флейты. Его сочли сумасшедшим, но назавтра и в последующие дни другие жители клятвенно заявили, что тоже слышат чудесную мелодию флейты — то из-под мостовой, то из-под пола гостиной, то под церковными плитами во время мессы. Затем появилась труппа измученных цирковых акробатов. Они несколько дней блуждали по лесу в поисках одного из артистов, малыша Томмазо — тот заблудился в чаще. Отошел в сторону поупражняться в игре на флейте, как делал нередко. И вот уже почти неделя, как пропал.
Жители деревни стали прочесывать лес. Думали найти какой-нибудь вход в пещеру или провал, куда ребенок мог упасть. Снова слышали флейту, только очень далеко, один раз она звучала из-под фонтана, другой — сразу перед въездом в деревню. И больше ничего. В следующую субботу охотничья собака, отчаянно лая, потащила своего хозяина на поляну. В траве лежал ужасно исхудавший мальчик, губы у него были вывернуты так, что открывали побелевшие десны. В руке он сжимал деревянную флейту, и разжать пальцы было невозможно. Его спешно отнесли в деревню, распахнутые глаза мальчика были обожжены солнцем. Он пришел в себя вскоре после полуночи, прошептал: «Простите, я заблудился в подземном городе» — и отдал богу душу.