Виола твердо верила, что он не бредил. У нас под ногами лежит забытый загадочный континент. Мы ходим, сами того не ведая, поверх храмов и дворцов из чистого золота, где под земляным небосводом и облаками корней живет бледнолицый и белоглазый подземный народ. Кому не хочется открыть новый континент? Она проводила много времени, лежа на могиле Томмазо — ее ноги не умещались на плите — в надежде, что мальчик укажет ей дорогу.
Я терпеливо ждал на соседней скамье, пока она проделывала свой обычный ритуал. Она не двигалась почти полчаса, несмотря на холод. Мое воображение, уже не заполненное присутствием Виолы, ее прерывистой речью и суматохой мыслей, впитывало ночные звуки. Что-то шуршало между могилами, дергалось на периферии зрения. Деревенский колокол пробил полночь. Чьи-то глазницы смотрели из-за ветвей. Я едва не заплакал от облегчения, когда Виола встала.
— Он что-то сказал?
— Сегодня нет.
Мы снова миновали ворота. Объятый любопытством, на пороге я остановился.
— Ты всегда выныриваешь из леса. Там есть тропинка?
— Для тебя — нет.
И это все. Она игнорировала мои вопросительные взгляды, пока мы не дошли до перекрестка.
— Я принесу тебе еще книг, пусть поймают, мне все равно. Даже если ты не понимаешь, продолжай читать. Кстати, тебе сколько лет?
— Тринадцать.
— И мне. Ты в каком месяце родился?
— В ноябре тысяча девятьсот четвертого.
— О, я тоже! Представляешь, а вдруг мы родились в один и тот же день? Тогда мы космические близнецы!
— Это как?
— Мы связаны сквозь время и пространство неведомой силой! Она выходит за рамки нашего понимания, ее ничто и никогда не сможет разорвать. Я считаю до трех, и на счет «три» мы вместе объявляем наш день рождения. Один, два, три…
И мы хором выкрикнули:
— Двадцать второе ноября.
Виола подпрыгнула от радости, обхватила меня руками и пустилась в пляс.
— Мы космические близнецы!
— Все-таки это невероятно! Тот же год, тот же месяц, тот же день!
— Я знала это! До скорой встречи, Мимо.
— Ты же не заставишь меня ждать два месяца?
— Космического близнеца не мучают ожиданием, — серьезно сказала Виола.
Она пошла направо, я налево. Ее счастье делало мой шаг легким, проясняло ночь, и я меньше корил себя за то, что солгал. Я родился седьмого ноября. Но я вдруг вспомнил дату на поздравительной открытке, которую несколько раз прочел, прежде чем заснуть у нее в комнате. Маленькая ложь, от которой всем хорошо, — вовсе и не ложь, считал я. Возможно, стоило признаться в этом дону Ансельмо. Отличный повод для исповеди.
Уходя, я не забыл обернуться — трижды. Один за прошлый раз, один за этот и последний раз, потому что очень хотелось.
Работы в церкви закончились, и для нашей артели снова наступили тяжелые дни. Заказов было мало, и Альберто в их поисках снова колесил по окрестным долам и весям. Он даже закинул удочку Орсини, и те через управляющего передали ответ: к его услугам прибегнут в случае необходимости.
Не загруженные работой, мы с Абзацем занимали себя как могли. Запас камня у дяди иссяк, остался только кусок великолепного цельного мрамора, который он берег для крупного заказа. Я забавлялся тем, что вырубал в породе всякие барельефы — там, где камень выходил наружу и куда дотягивалась рука. Возможно, некоторые из этих пробных работ еще видны, и какой-нибудь путник может обнаружить их на повороте тропинки. Абзац тем временем чинил старую мебель, которую приносили жители деревни. В нем обнаружилось призвание: он был так же талантлив в столярном деле, как плох в скульпторе. Весной 1918 года я видел Виолу трижды, и все там же, на кладбище. Несмотря на все ее усилия, я не соглашался участвовать в некроманиакальных экспериментах и не ложился на могилы. Да и ей мертвецы ничего не рассказывали. Заговори они по-настоящему, я бы смылся в ту же секунду.
Виола была младшей из четырех детей семейства Орсини. Старший, Вирджилио — единственный, которого она, казалось, любила безоговорочно, — погиб в возрасте двадцати двух лет в той самой железнодорожной катастрофе. Жаль, что я не успел узнать его. «Вы даже немного похожи, — сказала она мне однажды. — Если я что-то говорила, он верил».
Следующим шел двадцатилетний Стефано. Виола всегда говорила о нем как-то странно щуря глаза, как будто он вот-вот появится из-за куста. Стефано был любимец матери, высокий, шумный, увлекался мотогонками и охотой. Последнему из сыновей, Франческо, едва исполнилось восемнадцать. Это был молодой человек с бледным серьезным лицом, которого я несколько раз встречал в церкви, работая там после Рождества, тогда я еще не знал, кто он. Он часто беседовал с доном Ансельмо или подолгу молился перед Пьетой — той самой, которая вызывала у меня столько нареканий. Виола, казалось, питала к нему некоторую нежность, но почти всегда заземляла ее циничным замечанием «этот далеко пойдет!».