— Ну наткнулся мужик на медведя, — сказал я, подняв глаза к небу, — это еще не значит, что она обращается в зверя.
— Погоди, я тебе не все сказал.
Чего мне не сказал Абзац и что напугало охотников даже больше, чем сама медведица, так это то, что на чудовище еще было порванное платье Виолы. Рядом на ковре из хвойных иголок валялась шляпка девочки. Медведица снова громко зарычала. Охотник, так и держась одной рукой за портки, другой потянулся к кинжалу. Но Виола — а кто же еще? — только махнула лапой и разорвала ему горло. Он изумленно выпустил брюки, кровь горячими толчками хлынула на грудь.
— Так и умер голышом, — заключил свой рассказ Абзац.
Напарник бросился наутек и, ополоумев от страха, прибежал назад в деревню, чтобы все рассказать. Сначала ему не поверили, тем более что от пропавшего охотника не нашли ничего, кроме пустого ботинка. Однако ужас на лице уцелевшего вызвал пересуды. Никто не мог просто изобразить такой страх, даже профессиональный актер, даже такой великий актер, как Бартоломео Пагано, знаменитый генуэзец, восхищавший всю Италию в роли Мациста. Выживший не мог придумать такую историю. Плюс состояние Орсини все же возникло очень загадочно, и разве не красовался у них на гербе медведь? Тут пахло колдовством. Поэтому при виде Виолы любой на долю секунды замирал и пытался скрыть дрожание губ, чтобы не обидеть синьора и синьору Орсини, кстати и не знавших о том, что их дочь обращается в медведицу. Семейство было крупнейшим работодателем в регионе, поэтому все сочли, что лучше замять инцидент.
Я посмеялся над Абзацем, но он как будто твердо верил слухам. К нам присоединился Эммануэле — в гусарском ментике, распахнутом на голом теле, колониальном шлеме и парусиновых штанах, обрезанных по колено. Брат призвал его в свидетели. Эммануэле воодушевился и произнес длинную речь, из которой я не понял ни слова, но в конце Абзац посмотрел на меня победительно:
— Понятно? А я что говорил.
Нигде не доводилось мне видеть таких сладостных весен, как в Пьетра-д’Альба: нескончаемая заря длилась целый день. Ее розовизну впитывали камни деревни и одаряли ею все вокруг: розовела черепица, любая металлическая ручка, блестки слюды в обнажениях породы, чудотворный источник и даже глаза жителей. Розовый цвет угасал, только когда засыпал последний человек в деревне, потому что даже с наступлением темноты при свете фонарей он еще вспыхивал во взгляде, которым какой-нибудь мальчик смотрел на девочку. И назавтра все началось снова. Пьетра-д’Альба, камень зари.
Дядя Альберто отсутствовал две недели, потом вернулся; такая схема повторялась и в последующие годы. Он добрался до Акви-Терме, в самом сердце Пьемонта, тщетно заходя во все деревни по пути. Никто не искал каменщика. Зато ему не раз предлагали вступить в армию и отправиться на защиту родины. И только на обратном пути, в Сасселло, он повстречал удачу. Пусть и хиленькую, но удачу — в скудные времена все лучше, чем ничего. Приход Иммаколата Кончеционе поручил ему отреставрировать четырех ангелов и две декоративные урны, а также экс-вото. Так что дядя прибыл с грузом падших ангелов, сложенных в тележке, и отказался от помощи в разгрузке. Он сразу приступил к работе. В тот же вечер подправил первого ангела, а потом полночи пил — так был доволен своей работой. На следующий день ее пришлось подхватить нам с Абзацем, потому что дядя слег. Он неделю ничего не делал, большую часть дня валялся в мрачных размышлениях, извергая их на наречии, понятном разве что обитателям задворков генуэзского порта. Удивительно, но в такие периоды он оставался трезвым. Могу с уверенностью предположить, что дядя Альберто пил прежде всего, когда был счастлив. И где-то в середине запоя это счастье начинало таять, змеями наползали мрачные тени. И тогда он бил меня. Я научился уворачиваться и, поскольку он бил меня машинально, без причины, не сильно переживал. Ну пара лишних синяков, у кого их нет?