Заработки стали совсем редки, еда оскудела. Абзац брал все больше столярных заказов и, как будто это само собой разумелось, делил заработанное со мной, подпихивал мне то хлебец, то кусок сыра тайком от Альберто. Дядя обзывал нас пиявками и пропивал деньги, которые дала мне мать — наверное, уже последние. Наконец он решился моими стараниями написать своей собственной матери.
Мамуля!
Дела здесь идут не так чтобы очень, но мы держимся. Больше всего расходов на этих двух пиявок, совсем меня обожрали, ни хрена не делают, чем я прогневил Господа? Я все равно не жалуюсь и не буду просить у тебя денег. Говорю тебе, я кручусь, просто надо потуже затянуть пояса. В конце концов, война идет. Твой любящий сын
В конце июля горизонт застило облако пыли, но оно не растаяло, как обычно, там, где дорога поворачивала к дому Орсини. Оно приближалось к нам, и дядю Альберто охватило странное волнение. Он сунул голову в лохань, пригладил волосы, сменил рубашку. Мы вышли на дорогу, щурясь от солнца. Между садами петляла машина, она становилась все четче. Настоящий автомобиль, «Зюст 25/35» с длинным золоченым капотом и мощными бамперами, вынырнул из пекла и встал перед нами. Водитель обошел машину и открыл дверцу. Появилась пассажирка — фигуристая женщина в меховом манто. Было тридцать пять градусов. Пока женщина приближалась, водитель вооружился тряпкой и стал драить капот, чей блеск пострадал от пыли.
— А ты все такой же! Главный красавчик, — сказала женщина, ущипнув Альберто за щеку.
Я понял, что это его мать, потому что Альберто хотя и не был уродом, но уж красавчиком его назвать было сложно, тем более главным. Мамуля — она хотела, чтобы мы ее называли именно так, — уже вышла из разряда просто портовых девок. Она держала известное заведение — по крайней мере, известное в определенных кругах. Война сделала ее королевой полусвета, по темным тротуарам которого она так долго шагала.
Шофер вскоре развернул пикник из хранившийся в холодильнике провизии. Благодаря международной клиентуре, которая иногда расплачивалась натурой, она устроила нам настоящий праздник, кулинарное путешествие от Самарканда до Турина. Я, голодранец неполных четырнадцати лет, впервые попробовал икру! Дядя вел себя примерно, то и дело плевал на ладонь и приглаживал вихры на лбу. Его мать, естественно, позвала к столу и нас с Абзацем — сын не возражал.
— Тебе нужны деньги, дорогой? — спросила она его, икнув в кулачок после тарелки ягод.
— Нет, мамуля, все в порядке.
— А чтобы порадовать мамулю?
— Чтобы порадовать — другое дело. Если ты настаиваешь, я не могу отказаться.
Мамуля щелкнула пальцами. Водитель пошел к машине и вернулся с саквояжем. На свет появился пухлый конверт, набитый лирами, — я думал, у Альберто потекут слюни. Прежде чем передать конверт сыну, она достала несколько банкнот для меня и Абзаца.
— Это мальчикам. Посмотри на них, они худые, как галки. А ты что-то ростом не вышел, надо есть хорошенько, а то не вырастешь.
— Он карлик, мама, — пояснил дядя.
— Он прежде всего красавчик, — подмигнула она мне. — Скажи-ка, любишь клубничку?
— Да, синьора, только здесь ее мало, разве что в церковном саду.
Все засмеялись, даже дядя. Абзац так просто катался в пыли! Оказалось, что ягоды, которые имелись в виду, растут не на грядках. Мамуля встала, слегка шатаясь под воздействием принятых двух бутылок валь польчевера.
— Ну, есть дела и в других местах, дом сам работать не будет. Ciao a tutti!
Махнув нам рукой с кольцом, она вернулась к машине. Я бросился открывать ей дверь, пока водитель крутил ручку стартера, заводя «зюст». Мамуля улыбнулась, нагнулась ко мне и прошептала:
— Какой галантный кавалер! Будешь в Генуе, заходи. Я уж найду, кому тобой заняться. Мамуля угощает.
Как только машина исчезла, блеснув последним бронзовым бликом, дядя обернулся к нам и протянул руку. Мы отдали ему деньги, подаренные мамулей.
А Виола тем временем витала в облаках. Она ничего мне не рассказывала, но выглядела все более рассеянной, какой-то отчужденной. Она уже не перебивала меня вопросами, на которые тут же сама и отвечала, иногда в наших разговорах даже возникали паузы. Я боялся, что опять сделал что-то не так, и старательно оборачивался каждый раз, когда мы расставались. Мы виделись все чаще, иногда по два-три раза в неделю. Мы стали неразлучны. Меня поражало, что она так легко, без спросу уходит из дома, но на вилле на нее не обращали внимания. Отец маниакально занимался управлением поместья, ситуация осложнялась надвигающейся засухой. Он смотрел какие-то темные метеорологические выкладки, каждый день направлял запросы в Геную, даже вспоминал древние ритуалы вызова дождя, а ведь сам всегда высмеивал крестьянские суеверия! Мать же Виолы всю жизнь была занята тем, что фиксировала, отслеживала и оценивала продвижение рода Орсини на шахматной доске главных семей Италии. Стефано, ставший теперь старшим сыном, был одной из ее пешек. Он разъезжал по стране, останавливался погостить в «дружественных семьях», встречался с «важными людьми», ведь война — это не навсегда и надо думать о том, что будет дальше. Франческо, младший, учился в семинарии в Риме. Все эти люди скорее отсутствовали, чем присутствовали, и Виола передвигалась как заблагорассудится. Единственное, чего она боялась, — это что ее застанут врасплох в библиотеке, отцовской вотчине.