— Клянусь.
— И я, Виола Орсини, клянусь помочь Мимо Виталиани стать величайшим скульптором в мире, равным Микеланджело, чье имя дано ему от рождения, и никогда его не бросать.
На короткий миг мы с Виолой сравнялись ростом. Нам почти по четырнадцать. И головы точно вровень. Это продлится недолго, она это знает, я это знаю, мы это знаем — мне нравится говорить «мы». Очень скоро Виола продолжит расти и устремится в небо. Я останусь на земле. Но теперь мы долго всматриваемся друг в друга, прямо в глаза, срастаемся взглядами. Почти удивляясь этому перекрестному опылению, нашему внезапному равенству посреди кладбищенской ночи и выгоревших за день красок. На миг мне даже верится, что так будет всегда. Но уже действуют силы, заставляющие ее расти: клетки накапливаются, кости растягиваются, и молекула за молекулой Виола удаляется от меня.
Святой плачет. Он еще не совсем святой, но это деталь. Он стоит на плато, совсем не похожем на те долины, по которым он ходил раньше. То ли он устал, то ли стало легче. Он не плакал с той ночи, когда увели его лучшего друга — за кого он пошел бы на смерть. Пошел бы, да. Просто не в ту ночь, ибо он трижды отрекся от него, прежде чем пропел петух.
Его слезы капают в расщелину. И поскольку он не абы кто и поскольку друг, которого он предал, тоже не абы кто, слезы просачиваются сквозь камень, имя которого он носит — Петр, petrus, — и превращаются в чудесный источник. На этом плато, населенном одними камнями, скоро появятся люди и апельсины. Если подходить к вопросу с научной точки зрения, то следует отметить карстовую природу недр, их постоянное движение и возникновение источников в местах, где их не было прежде, но наука ничуть не умаляет чуда, она просто рассказывает о нем с доступной ей поэзией. Но итог один: без гидрографии плато невозможно понять Пьетра-д’Альба. Вода терпеливо вытачивала судьбу плато и его жителей, но если бы их спросили, зачем она нужна, они бы ответили так: «Чтобы поить людей и сеять злаки». Но правильнее было бы ответить: «Чтобы питать зависть и сеять раздор».
В Пьетра-д’Альба, как и везде, тот, кто понял воду, понял и человека.
На следующий день после нашей клятвы на кладбище я отправился на поиски Абзаца, чтобы сказать ему, что нам понадобится его помощь. В мастерской его не оказалось. Он появился только два часа спустя, разодетый в пух и прах, что означало в чистой рубашке, и в компании Анны, дочери Джордано. Абзац получил официальное разрешение сопровождать ее в этот день. Я поинтересовался куда, они оба прыснули, — конечно, откуда мне знать, я же французик. Я наскочил на Абзаца:
— А ну повтори, сам ты французик!
Мы стали мутузить друг друга и кататься по сену под нетерпеливым взглядом Анны, потом Абзац швырнул меня на тюк соломы. И они беззлобно пригласили меня с собой.
— Да куда вы собрались-то?
— На озеро, дубина.
Чудесный источник после пяти километров подземного маршрута, отмеченного несколькими выходами на поверхность, включая поилку перед нашим сараем, разливался естественным озером у нижнего, восточного края долины. Озеро принадлежало Орсини. Владетельное семейство приглашало всю деревню искупаться в нем пятнадцатого сентября. Ясный день, никаких проблем. Только вот в Италии, а тем более в Пьетра-д’Альба, ничто не бывает без проблем.
Мне так и не довелось увидеть Карузо на сцене — он умер в родном Неаполе через три года после этого эпизода. Но благодаря чуду звукозаписи, делавшей тогда первые шаги, я услышал потом, как он исполнял роль паяца, преданного женой и пытающегося скрыть свое разбитое сердце под клоунским костюмом. Vesti la giubba. Надень куртку, улыбнись, чтобы скрыть боль, и все будет хорошо.
Я поневоле задумался, был ли Леонкавалло знаком с семейством Орсини. Вдруг он тоже купался в их чертовом озере, прежде чем создать эту арию. Ridi, Pagliaccio, е ognun applaudirà. Смейся, паяц, и все будут рукоплескать.
Купание пятнадцатого сентября было потехой грустного клоуна. Швырянием муки в лицо на потеху публике. Потому что, хотя водоем с его красивой темно-зеленой поверхностью и десятиметровым берегом действительно принадлежал Орсини, его со всех сторон окружали поля Гамбале, семейства из соседней долины, их заклятых врагов.
Верные своей репутации, жители Пьетра-д’Альба наперебой придумывали причины такой вражды между двумя семьями. Вроде бы Гамбале в прошлом были издольщиками Орсини, но бессовестно их обокрали. А Орсини выращивали свои апельсины на поте и крови Гамбале. Поговаривали об измене, изнасиловании, убийстве! Причина значила мало, но соперничество существовало реально — давнее, с трудом пробивавшее прочную скальную породу здешних долин. Орсини владели озером, но не могли брать из него воду для орошения своих плантаций, потому что Гамбале не давали им пройти по своей земле. Разве что пройти к водоему по тропе через лес: тропа принадлежала Орсини. Единственным решением было бы качать воду из озера и доставлять по трубопроводу вдоль этой тропы, то есть совершенно обходным путем. Однажды Виола объяснила мне, что это «технически осуществимо, но с экономической точки зрения — глупость». Обслуживание насоса, его электропитание, крутизна склона делали операцию слишком сложной. Поэтому Орсини орошали свои сады, используя расположенные на их земле выходы чудесного источника и резервуары для сбора дождевой воды. Глупее всего было то, что семейство Гамбале, цветоводы из соседней долины, не нуждались в озере в принципе. Поля вокруг озера они даже не возделывали, а держали, просто чтобы злить этих Орсини. Последние, лишь бы не потерять лицо, в ответ устраивали ежегодное купание: на него вся деревня шествовала по тропе через лес. В такой день приспешники Гамбале с винтовками патрулировали окрестности, чтобы убедиться, что никто не посягает на их поля и жители деревни держатся в пределах десятиметровой полосы берега. Еще большее количество служащих Орсини, также вооруженных, следили за приспешниками Гамбале. Такая традиция установилась всего двадцать лет назад. Каким-то чудом дело обходилось без стычек.