Засушливое лето 1918 года разбередило рану. Родники из источника Орсини иссякли, и, несмотря на бесконечные переговоры, обе стороны не смогли прийти к соглашению. Раз уж мир воевал, то и тут вражда считалась хорошим тоном. Гамбале поклялись, что, пока они живы, ни одна капля воды Орсини не пересечет их землю. Если ветер станет приносить им влагу с озера, они посадят живую преграду из кипарисов. В отместку Орсини подговорили знатные семейства региона и объявили, что любой, кто купит цветы у Гамбале на больших рынках Генуи и Савоны, потеряет заказы у знати. Цветы гнили в сараях, апельсиновые деревья сохли на корню. Зато обе стороны не ударили лицом в грязь. А пятнадцатого сентября люди смеялись, ныряли, плескались и потихоньку тискали друг друга под водой.
Когда мы пришли, семья Орсини уже была на месте почти в полном составе. Естественно, Орсини не купались. Они благосклонно взирали на происходящее, изредка рассылая вокруг знаки приязни или немилости. Виола в узком платье бирюзового цвета держалась чуть в стороне и явно дулась. К тому времени я научился ее понимать: видимо, она не сказала мне о купании, потому что стыдилась. С высоты своих тринадцати лет — в моем случае «с высоты», конечно, относительной — мне казалось, что я многое понимаю, но я не мог угадать за комедией надвигающуюся бурю.
Я сорвался с места, на ходу сбрасывая одежду, и нырнул, не думая о необычном теле, которое носил с рождения. Здешняя вода, должно быть, точно обладала чудодейственными свойствами, потому что, войдя в нее, я стал таким же, как все. Выше воды торчала только голова, а ниже ее я был высокий, сильный, мускулистый. Несмотря на жару, вода оставалась прохладной.
Орсини наблюдали за нами из-под больших зонтов, иногда попивали вино или пробовали фрукты. Виола сидела почти на краю леса — и на краю детства, которое с каждой секундой понемножку уходило от нее. Отец ее, маркиз, был рослый мужчина, казавшийся еще выше из-за странной прически с высоким седым коком и коротко стриженными висками. Его старший сын Стефано, жирноватый парень, на котором едва сходился костюм, все время сжимал и разжимал кулаки, словно искал выход переполнявшей его силе. У него были усы, которые несколько месяцев спустя он сбреет по настоянию матери: будто бы с усами сын походил на южанина. Его черные волосы завивались кудряшками, как у девчонки, это пожизненное проклятие он пытался исправить щедрыми порциями бриолина. На семейном смотре отсутствовал только младший, Франческо, — ватиканские бдения удерживали его в шестистах километрах от родных.
Я еще не знал паяца, Лепорелло, Дон Жуана и не усвоил уроков оперы. Я не понимал, что люди смеются, чтобы спрятать слезы. Не знал мудрости, которую на свой лад пытался внушить мне Альберто: не перди выше задницы. И тут, пока я плавал рядом с одной девушкой, которая посылала мне улыбки, как раз из леса показался дядя. Мы с Абзацем приглашали дядю пойти с нами, но он отмахнулся и остался в мастерской, погрузившись в кресло и мрачные мысли. Но теперь даже издалека он выглядел довольным. Он направился к маркизу, постоянно кланяясь по мере приближения, что, должно быть, разозлило Стефано.