Последний схватил его за шкирку и потащил к отцу. Дядя что-то держал в руке. Он вручил этот предмет маркизу, бурно жестикулируя. Затем они оба сложили руки козырьком и стали вглядываться в озеро. И я, как дурак, помахал им рукой.
Стефано тут же сбежал по склону к берегу и ткнул в меня пальцем:
— Эй ты!
Я вышел из воды. Под нацеленными на меня взглядами мое выдуманное тело сжалось до размеров того, в котором я жил.
Стефано без церемоний схватил меня за ухо и потащил к отцу, восседавшему в плетеном кресле на пригорке. Я сразу узнал предмет, лежащий у него на коленях. Последняя книга, которую принесла мне Виола: позднее, но роскошное издание De historia stirpium commentarii insignes, истории растений баварского ботаника шестнадцатого века Леонхарта Фукса. Увидев изумительные иллюстрации, я просто онемел. И потому вернул издание не сразу, хотя в латыни ничего не понимал.
— Я нашел это в его вещах, — объяснил Альберто, — и сразу понял, что он стибрил книгу у вашей светлости, когда работал на крыше! В моем-то доме книг нет, и я не знаю никого, кто бы их держал.
— Так все и было, мальчик? Ты взял эту книгу у нас?
Виола сидела на краю леса, бледная как мел.
— Да, синьор.
— Ваша светлость! — поправил меня Стефано Орсини и дал мне пинка.
— Да, ваша светлость. Я не думал сделать плохого. Я хотел не украсть, а просто почитать.
Посмотреть на спектакль на берегу озера собралась вся деревня. Жгучее любопытство и запах тины. Даже Гамбале как-то придвинулись, чтобы незаметно следить за делом. Маркиз тер подбородок. Жена что-то жарко зашептала ему на ухо, но он остановил ее нетерпеливым жестом.
— Желание выйти из низкого сословия посредством знаний не предосудительно, — заметил он. — С другой стороны, присвоение чужого имущества, даже временное, наказуемо. Следовательно, содеянное должно быть наказано. — Последние слова он произнес громче, чтобы Гамбале расслышали как следует.
Супруги Орсини шепотом обсудили суровость приговора: сорок ударов дубинкой, по мнению маркизы и Стефано, или десять, по мнению маркиза. Я думаю, ему польстил мой интерес к его библиотеке. Он терпеливо собирал ее и регулярно пополнял с помощью книготорговцев со всех концов страны. По словам Виолы, сам он туда заходил лишь изредка. Но блистательные богатейшие семейства Генуи весьма серьезно относятся к размерам своей библиотеки.
Поскольку нельзя было проявить слабину при Гамбале, сошлись на двадцати ударах. На мне были только мокрые парусиновые штаны, облепившие ноги, и Стефано резко сдернул их. Виола послала мне жалкую, вымученную улыбку и отвернулась со слезами на глазах. Стефано сломал гибкую ветку, оголил ее, поплевал на руки и начал обрабатывать мне ягодицы и поясницу. К счастью, вокруг росли одни пинии, которые на розги совсем не годятся. Я вытерпел все не дрогнув, меня мучила другая, более коварная рана — сознание того, что мое тело выставлено на обозрение этого сельского Колизея, как будто оно уже не заплатило за все. Стефано нанес мне двадцать пять ударов, будто бы сбился со счета. Я не сводил глаз с дяди. Он торжествующе улыбался, по крайней мере поначалу. Потом его нижняя челюсть стала нервно дергаться. При последних ударах казалось, что бьют его самого. И вот все стихло: посткоитальная усталость. И всего-то, подумали все одновременно, надо бы побольше. Никто не двигался. Мне предстояло сделать первый шаг — уйти со сцены до того, как опустится занавес, и тогда зрители смогут с облегчением кашлять, чесаться, устраиваться поудобнее на местах вплоть до следующего акта.
Сжав челюсти, я подтянул штаны. Признаюсь, хотелось заплакать, хотя бы на секунду. Смейся, паяц, и тебе будут рукоплескать. Потом я натолкнулся взглядом на ухмылку Стефано и решил отомстить. Можно присоединиться к Гамбале, пырнуть ножом кого-нибудь из Орсини, срубить ночью их драгоценные апельсиновые деревья, отравить источник. Но Виола была права: этот мир мертв. Моя месть будет достойна двадцатого века, она будет местью современной. Я буду сидеть за одним столом с теми, кто меня отверг. Я стану с ними вровень. Если смогу, то выше. Моя месть будет не в том, чтобы убить их. Я просто посмотрю на них с улыбкой сверху вниз, как сегодня они смотрят на меня.
Не исключено, что мой жизненный путь по сути определил тот день, когда я показался в Пьетра-д’Альба с голым задом.
Одна из прекраснейших статуй всех времен — некоторые говорят, что самая прекрасная, — улыбается всем посетителям без исключения. И потому двадцать первого мая 1972 года она улыбалась Ласло Тоту, венгерскому геологу, который только пришел в Ватикан и теперь стоял перед ней. Немного странная сцена, и смотрят они друг на друга немного странно. Она как будто знает.