— Год работы впустую, — сетовал Абзац.
С непонятным мне энтузиазмом Виола заявила, что величайшие эксперименты всегда начинались с провалов.
— Поэтому нам надо брать пример с Гектора, — сказала она. — Поменять тыкву и начать все заново.
Дядя как в воду глядел: в первые месяцы 1920 года мы работали мало. Народы-победители как стервятники дрались за падаль побежденных. Враждебные стычки прошлого года распространялась как чума по всей стране, точно повторяя схему, развернувшуюся на моих глазах: требования справедливости, потом беспощадные расправы со стороны групп, связанных с Fasci italiani di Battletimento, членами Итальянского союза борьбы, созданного в Милане каким-то бывшим социалистом. Мы с Виолой виделись почти каждую ночь, практически под носом у ее родных. Когда однажды вечером мать застала ее в саду идущей на кладбище, Виола притворилась сомнамбулой.
Орсини поначалу казались мне немного наивными, пережитком другой эпохи, но Виола меня поправила. Они были опасны. Я так и не понял, ненавидела ли она своих родных или чувствовала себя среди них чужой. Как часто бывает у сильных мира сего, за некоторой комичностью представителей семейства Орсини скрывались бурные темные страсти. Виола спокойно рассказала мне об одном примечательном эпизоде, который очень любила их прислуга. Однажды ее отец вошел в какую-то комнату, куда обычно не заглядывал, и обнаружил там садовника, обхаживающего маркизу. Виола описала мне сцену в деталях: мать, склонившаяся над шахматным столиком, с задранной до талии юбкой, и сзади садовник в спущенных до щиколоток штанах, вымазанных землей. Увидев маркиза, оба остолбенели. Последний приветливо улыбнулся и просто сказал: «Ах вот вы где, Дамиано. Когда закончите, пожалуйста, приходите в апельсиновую рощу. На некоторых деревьях, кажется, есть признаки сажистой плесени».
Беспечность маркиза быстро стала известна во всем поместье. Вечером в таверне уже разыгрывали сцену в виде арлекинады. Садовник, выпив несколько рюмок, не заставил себя долго упрашивать и сыграл свою роль на бис, используя вместо маркизы стол. Все сошлись во мнении, что случай — просто обхохочешься.
Неделю спустя заиндевевший Дамиано висел на апельсиновом дереве при въезде в поместье — так, чтобы лучше было видно с дороги. В кармане у него лежало письмо, объясняющее поступок проблемами с деньгами, и какая разница, что садовник не умел писать. В том-то и был основной смысл.
— Никогда не доверяй Орсини, — предупредила меня Виола.
— Даже тебе?
— Нет, мне ты можешь доверять всецело. Ты веришь мне? Отвечай!
— Конечно, верю.
— Значит, ты ничего не понял из того, что я сказала.
Год тянулся долго: редкие заказы в мастерской, ночи на могилах, где мертвецы упорно отказывались с нами разговаривать, и упорное сооружение нового крыла. На кладбище Виола теперь ложилась только на могилу юного Томмазо Бальди, она верила, что однажды он нашепчет ей про вход в подземное царство, по которому он блуждал со своей флейтой. Иногда ей удавалось уговорить и меня. Там мы были ближе всего друг к другу: тесно прижавшись и удерживаясь на каменном плоту, плывшем сквозь ночь, Виола иногда засыпала. Когда она спала рядом, я почти не боялся мести покойников.
Хижина в лесу по-прежнему служила нам мастерской. Виола придумала альтернативное крыло, Абзац изобрел новый способ гнуть цельные куски дерева. Гектор совершил еще два экспериментальных полета, разбился и тут же воскрес. Эммануэле иногда засыпал где-нибудь в углу хижины со счастливой улыбкой на губах, умаявшись целый день бегать за почтальоном, тем более что теперь старик Анджело доверял ему все больше почты.
В тот год Виола внезапно вытянулась и вскоре переросла меня на две головы. Абзац совершенно забыл про свои страхи и медвежью тему, но заметил, что на балконе у нее как-то пустовато, особенно по сравнению с Анной Джордано. Виола ответила — это ее точные слова, я их до сих пор помню, — что от такого балкона одни неприятности и его неизбежное грядущее обрушение — еще не самое страшное. Абзац спросил, почему она не может говорить как все.
У Виолы действительно не было груди, но отрочество с его угловатостью осталось позади. Наступил этап полировки, чуть ли не самый важный в скульптуре. Ее локти и колени больше не торчали, когда она в задумчивости сидела в хижине. Ее жесты приобрели поэтическую плавность. Но перепады настроения, наоборот, казались резкими и крутыми, как горы. Она требовала, выходила из себя, улещивала, распекала, умоляла. Могла вымотать кого угодно.