Семейство Кармоне владело землей в провинции Аквила, дважды обиженной географией. Во-первых, это единственная провинция региона Абруццо, не имеющая выхода к морю. Во-вторых, здесь регулярно случаются землетрясения, как и на родине моих предков — в Лигурии, разве что Лигурия оказалась хитрее и заполучила выход к морю.
С участка Кармоне открывался приятный вид на озеро Сканно. Ingegnere планировал построить башню на гигантском шарикоподшипнике и поселить в ней местных пролетариев. Взимая с них весьма умеренную квартплату, он мог бы сносно прожить остаток жизни, тем более что, как праведный коммунист, себе он уготовил последний этаж. Предполагалось, что здание в течение дня будет вращаться вокруг своей оси благодаря двум упряжкам лошадей, сменяемым каждые двенадцать часов. Таким образом, все без исключения жильцы, без разделения на счастливчиков и обездоленных, смогут раз в день наслаждаться видом на озеро. Возможно, со временем лошадей заменит электричество, хотя Кармоне понимал, что вряд ли оно заберется так далеко. Но он любил мечтать.
Шарикоподшипники выгодны еще и тем, что в случае землетрясения отсоединят конструкцию от земли. При землетрясении в двенадцать баллов по шкале Меркалли — именно он познакомил меня с этим именем — такое здание имеет на тридцать процентов больше шансов устоять, чем обычная постройка. «Тридцать процентов — вроде и не так много, но поскольку баллов двенадцать — это тебе не хиханьки, — пояснил он, тараща глаза, — это колоссально».
При последнем взгляде на бабочку меня сморило, и мы въехали в Италию, пока ingegnere ласково просвещал меня насчет разных видов разрушений.
Мы встретились с Италией как старые друзья и тут же упали друг другу в объятия. Сходя с поезда на вокзале Турина, я засуетился, споткнулся о подножку и, раскинув руки, шлепнулся на платформу. Минуту я лежал, не думая плакать, ощущая благодать, как священник при рукоположении. Италия пахла ружейным кремнем. Италия пахла войной.
Ingegnere решил взять фиакр. Это было дороже, чем идти пешком, но мать же дала ему конверт с деньгами. «Вино налили — надо пить, — сказал он, — деньги дали — надо тратить! И давай-ка мы заодно купим бутылку красненького из По на дорожку, если не возражаешь».
Я не возражал, а восторженно разглядывал новый мир: солдат, прибывавших в увольнение, солдат, отправлявшихся на фронт, носильщиков, машинистов поездов и целую толпу каких-то темных личностей, косящихся на меня, — их функции или поползновения мне, ребенку, казались загадочными. Я никогда в жизни не видел темных личностей. Мне казалось, что в ответ на мое упорное разглядывание они как бы по-доброму говорят: «Ты тоже из наших». Хотя, возможно, они просто косились на синюю шишку, растущую у меня посреди лба. Я шел сквозь лес ног, блаженно замирая от новых запахов: креозота и кожи, металла и пушек, ароматов сумерек и полей сражений. А еще стоял шум и грохот, как в кузнице. Все вокруг скрипело, пищало и дробно стучало — здесь в исполнении неграмотных людей создавалась конкретная музыка, вдали от залов, где много позже ею станет натужно восхищаться толпа снобов.
Сам того не осознавая, я прибыл в разгар футуризма. Мир был сплошная скорость — шагов, поездов, пуль, перемены участи или данного слова. Все эти люди, вся эта масса вокруг словно бы тормозила всеми копытами. Тела ликовали, неслись к вагонам, окопам, затянутому колючей проволокой горизонту. Но что-то кричало между двумя жестами, двумя порывами: дайте хоть каплю пожить.
Позже, когда моя карьера пошла в гору, один коллекционер с гордостью показал мне свое последнее приобретение — футуристическую картину «Восстание» Луиджи Руссоло. Кажется, дело было в Риме, в самом конце тридцатых годов. Владелец считал себя просвещенным любителем, знатоком абстрактного искусства. Он был кретин. Не побывав в тот день на станции Порта Нуова, просто невозможно понять эту картину. Никто не понимает, что в ней нет ничего абстрактного. Это фигуративная живопись. Руссоло просто фиксировал то, что бросалось в глаза.
Ни один двенадцатилетний парень, конечно, не формулирует для себя увиденное в таких выражениях. В то время я просто смотрел по сторонам, широко раскрыв глаза, пока ingegnere утолял жажду в распивочной в конце перрона. Но я все это увидел. Знак, что я не такой, как все, — если это еще надо доказывать.
Мы покинули станцию под легким снегом. Едва мы вышли, как путь нам преградил карабинер и спросил у меня документы. Не у моего провожатого, а только у меня. От холода и стакана красненького пальцы слушались Кармоне с трудом, но он протянул ему мое свидетельство о рождении. Карабинер придирчиво осмотрел меня — наверное, эту строгость он напускал на лицо по утрам, выходя на работу, а вечером скидывал, а может, таким и родился.