В начале февраля 1921 года, через три месяца после несчастного случая, необыкновенно суровая зима перешла в потепление, флорентийцы хлынули на улицу. С Арно дул ветерок, он приносил с Апеннин ароматы горных пастбищ, и цех опустел. Мне конкретно Нери запретил отлучаться, ведь кто-то должен приглядывать за мастерской — вот как удачно все сложилось. Через час я получил письмо на гербовой бумаге Орсини, за подписью Франческо, брата-семинариста. Он приехал погостить к родителям и наткнулся на мое письмо, забытое на секретере. И Франческо наконец сообщил мне новости о сестре. Затаив дыхание, я развернул письмо.
В больнице Виоле диагностировали травму черепа, смещение позвонка, перелом трех ребер, ключицы, обеих ног и перфорацию легкого. Она провела три недели в коме. У ее постели побывали специалисты со всей Европы, они давали различные прогнозы и предсказания, чаще всего зловещие. Виола их старательно опровергала. Однажды утром она очнулась. Единственными неврологическими последствиями аварии стали полная амнезия и легкая шепелявость, которая, по словам Франческо, постепенно сходила на нет. В ближайшие недели ее вернут в Пьетра-д’Альба, где продолжат реабилитацию. «Она в бодром настроении, но не хочет никого видеть». Слово «никого» Франческо подчеркнул. Затем следовал абзац про моего медведя, все еще стоявшего возле бассейна: «Монсеньор Пачелли до сих пор поминает того „молодого скульптора небольшого роста, но огромного таланта“». В конце Франческо добавлял, как будто вспомнил мелкую деталь: «Пока рано судить о том, сможет ли Виола ходить из-за серьезности полученных травм».
Виола была жива, это единственное имело значение, и я наконец смог заплакать. Три вороны, сидевшие на трубе напротив, с презрением посмотрели на меня, потом нырнули под ветер и улетели в сторону Арно.
Всю весну я писал Виоле каждую неделю. Я скучал по своей бедной переломанной и проткнутой подруге каждый час и каждый миг. А в остальном — реновация собора занимала всю мастерскую, город слышал стук наших молотков, когда ветер дул в его сторону. Я редко покидал бывший монастырь, предпочитая мысленно беседовать с подругой, а не напиваться в притонах, облепивших реку. Уступая моим неоднократным просьбам, Метти в итоге доверил мне более важные архитектурные элементы, иногда персонажей второго плана из пантеона. К нам на работу несколько раз приходили солидные бизнесмены и прелаты. Их сопровождали Метти и Нери, подробно и с бесконечным терпением объясняя путь от каменной глыбы до произведения искусства. Подлости продолжались — и мелкие, и все более жестокие из-за отсутствия выдумки. Меня толкали, мне не отвечали, куда-то посылали с выдуманными поручениями. Однажды подсунули в постель дохлую кошку. Я пожаловался Метти, тот отмахнулся и приказал Нери разобраться с «шалостями» и навести порядок. Нери разозлился на меня вдвойне.
То был год моего семнадцатилетия, и думаю, именно с той поры меня стали считать опасным и непредсказуемым. Эту репутацию я протащу с собой через всю жизнь, несомненно, потому что сам ее понемногу поддерживал.
В июне, отослав Виоле штук десять писем, я признал очевидное: она их не получала. Альтернативный вариант — получала и не отвечала на письма — нравился мне меньше. Я даже подумал было, а не потратить ли свои скудные сбережения на поездку в Пьетра-д’Альба, но кто я такой, чтобы меня впустили во владения Орсини? Франческо выразился ясно: «Она не хочет никого видеть».
Однажды утром я пришел в мастерскую и обнаружил, что статуя, над которой я работал целую неделю, обезглавлена.
— Кто это сделал?
Все продолжали работать как ни в чем не бывало. Уно и Дуэ насвистывали, Нери делал вид, что меня вообще нет. Я подошел к нему:
— Кто это сделал?
— Что именно?
— Сам знаешь.
— А я ничего не знаю. Ребята, вы что-нибудь заметили?
— Ничего, — сказал Уно.
— Вообще ничего, — добавил Дуэ.
Я ударил Уно (или Дуэ) в промежность. Он рухнул, увлекая за собой верстак. Нас растащили, мы выкрикивали друг другу проклятия, потом наступила тишина: в мастерскую вошел Метти. Через полчаса он вызвал нас с Нери в свой кабинет или то, что его заменяло: стол, поставленный на козлы перед монументальным камином в бывшей монастырской кухне. Метти рассеянно прочитал нам лекцию о том, что соперничество в мастерских художников — обычное дело, выразил надежду, что мы быстро всё забудем, и предложил пожать друг другу руки, что мы и сделали с фальшивыми улыбками на лицах.
— Погоди, ты у меня еще дождешься, — прошипел Нери, когда мы вышли.