Моя ночная жизнь имела одну цель: заглушить мысли о Виоле. Я так и не получил о ней ни малейшей вести. Возможно, я интуитивно чувствовал, что нужно учиться жить без нее. Абзац подтвердил, что она вернулась в Пьетра-д’Альба. Карета скорой помощи, пролетевшая ночью на полной скорости сквозь деревню, не осталась незамеченной. Но с тех пор Виолу никто не видел, даже Анна Джордано, которая теперь полный рабочий день работала на вилле, где Орсини вновь принимали цвет общества. Виола не выходила и не появлялась на публике. О ней заботились всего две горничные, десятилетиями служившие семье.
Не получая ответа на свои письма, я предположил, что родители фильтруют ее почту. Поэтому я через Абзаца поручил Анне передать ей письмо напрямую. Или, во всяком случае, доставить как можно ближе. Раз в неделю Анна принимала участие в генеральной уборке комнаты Виолы, которая на это время исчезала в недрах дома. Анна сунет мое послание под подушку после того, как заправит постель. Она добросовестно выполнила свою миссию, а я стал ждать. Прошла одна неделя. Две. Три. Снова настала осень с ее вереницей туманов и мелких дождей, все ходили втянув головы в плечи, город затихал на берегах мутной реки. Виола так и не ответила. Не смогла или не захотела, что для меня означало почти одно и то же.
Я гонял в голове всякие мрачные мысли, заглушая досаду долгими глотками пива. Теперь меня тоже приветствовали, едва я переступал порог какого-нибудь привычного бара в сопровождении Маурицио или других парней из обтески. Мне протягивали порцию до того, как я ее заказывал. После третьей во мне просыпалась природная щедрость, и я угощал всех по одной, потом еще по одной. Два месяца назад там появился новый завсегдатай, длинный худой парень со смуглыми рябыми щеками, которого непонятно почему прозвали Корнутто — рогоносец. То есть как возникло такое прозвище, понять легко, просто я с трудом представлял, кто бы осмелится наставить рога такому парню. Я знал много темных личностей, но он действительно внушал страх. И при этом Корнутто обладал одним из самых красивых голосов, которые я когда-либо слышал. Он специализировался на песнях мигрантов, и коронным его номером была калабрийская «Ритурнелла». Ее исполнения добивались, стуча пустыми стаканами по прилавку, и теми же стаканами потом отбивали ритм. Он пел о покинутом доме, о горькой разлуке — мы все узнавали себя в его мелодиях. Слушая его, легко верилось, что это он работал на обрушившейся шахте, плавал на тонущем корабле, не раз умирал от голода, жажды, нищеты — такая у него была внешность. В такие вечера, когда голова шла кругом, язык с трудом ворочался во рту и при ходьбе шатало больше, чем обычно, я думал о матери, о Виоле, о своих горьких разлуках. Расходились все на рассвете, клянясь в вечной дружбе. В семь часов я был в мастерской, хватаясь за долото, как утопающий — за бревно.
Мою жизнь взорвали два почти одновременных события, случайно брошенные в горнило осени 1921 года. В день, когда мне исполнилось семнадцать, седьмого ноября, Муссолини создал Национальную фашистскую партию, призванную объединить мелких заводил, сеявших террор по всей стране. Нери, должно быть, воспринял это как сигнал и для себя, потому что мои инструменты снова стали исчезать, меня толкали, проходя за спиной в столовой, кто-то даже нассал мне в кровать. Однажды Маурицио увидел, как Уно идет за мной, пародируя мою походку, — остальные молча надрывались от хохота. Он схватил его за волосы, потащил к обтеске, наполовину оглушил и поставил перед циркулярной пилой, сказав, что в следующий раз пустит ее в ход. Метти вызвал всех к себе и ругал последними словами. При следующей накладке он примет меры. Денег у меня не было — я тратил почти всё на ночные загулы, идти тоже было некуда. Мне пришлось заткнуться, и Нери продолжил свои фокусы, он же был неприкасаемым. Только Уно теперь ходил по струнке и ни с кем не разговаривал. Я был благодарен Маурицио и немного обижен на него. После его вмешательства создавалось впечатление, что я сам не могу за себя постоять.