Я никогда не держал зла на родителей. Может, камень и сделал меня таким, какой я есть, может, поработала какая-то черная магия, но за недостачу роста она отплатила сторицей. Камень всегда открывался мне, говорил со мной. Любой камень, хоть известняк, хоть философский камень, хоть надгробия, у которых я скоро лягу, чтобы слушать истории мертвецов.
— Уговор был другой, — пробормотал ingegnere, постукивая пальцем в перчатке по губам. — Досадно.
Теперь снег шел стеной. Дядя Альберто пожал плечами и хотел уже захлопнуть дверь у нас перед носом. Ingegnere успел вставить ногу. Он достал из внутреннего кармана своего старой шубы материнский конверт и протянул его дяде. В конверте лежали почти все сбережения Виталиани. Годы жизни на чужбине, годы тяжкого труда, продубленная солнцем и солью кожа, новый старт и годы мраморной пыли под ногтями, изредка — крупица нежности, от которой родился я. Вот почему эти засаленные мятые бумажки были так ценны. Вот почему дядя Альберто приоткрыл дверь.
— Эти деньги я должен был отдать малышу. То есть Мимо, — поправился инженьере, покраснев. — Если Мимо согласен отдать их вам, он будет уже не подмастерьем, а компаньоном.
Дядя Альберто медленно кивнул.
— Ну и компаньон.
Он еще колебался. Кармоне выждал до последнего, потом со вздохом достал из своего багажа кожаный футляр. Все в ingegnere было выношенное, штопаное, в эстетике уходящего времени. Но кожа футляра была новая, мягкая и словно хранила трепет прежнего своего хозяина — зверя. Кармоне провел по нему потрепанной перчаткой, открыл и неохотно достал трубку.
— Я отдал за эту трубку большие деньги. Она вырезана из корня верескового дерева, на котором, по легенде, сиживал Герой двух миров, сам великий Гарибальди, во время своей благородной безуспешной попытки присоединить Рим к нашему прекрасному королевству.
Я видел десятки таких трубок, их продавали в Эг-Морте глупым французам. Я понятия не имел, как эта очутилась в руках у Кармоне, как он попался на эту удочку. Мне стало немного стыдно за него и за Италию в целом. Он был наивным, щедрым человеком. Он дорожил трубкой и наверняка пожертвовал ею от чистого сердца, чтобы помочь мне, а не потому, что спешил домой или не хотел обременять себя двенадцатилетним парнишкой необычных размеров. Альберто согласился, и они закрепили сделку такой кислой самогонкой, что в воздухе засвербело. Потом Кармоне встал: «Ну, по последней, на посошок!» — и вскоре его шаткая фигура исчезла за снежной пеленой.
Он в последний раз обернулся, поднял руку в желтоватом сиянии умирающего мира и улыбнулся мне. До Абруццо идти далеко, он был уже немолод, время стояло суровое. Позднее я отказался от поездки на озеро Сканно из страха узнать, что там нет и никогда не было башни с шарикоподшипниковой опорой.
Я многим обязан так называемым пропащим женщинам, и мой дядя Альберто был сыном одной из них. Славная девка, которая без злобы и стыда ложилась под мужиков в порту Генуи. Единственное человеческое существо, о котором дядя отзывался уважительно, и тут его пыл граничил с благоговением. Но эта святая из портовых закоулков была далеко. И поскольку Альберто не умел ни читать, ни писать, его мать с каждым днем становилась все более мифологической фигурой. Я-то писал довольно сносно, и дядя, обнаружив это, невероятно обрадовался.
Дядя Альберто не был мне дядей. Нас не объединяло ни атома общей крови. Мне так и не удалось докопаться до истины, но, судя по всему, его дед был чем-то обязан моему деду — за что-то не расплатился, и моральное бремя долга передавалось из поколения в поколение. На свой извращенный лад Альберто был честен. Мать попросила его, и он согласился меня принять. Он держал небольшую мастерскую на окраине Турина. Жил бобылем, не тянулся к роскоши, и перепадавших заказов хватало на все необходимое для жизни, или хватало бы, если бы не приехал я. А все потому, что война, двигатель прогресса, — с восторгом встреченная разными сумасбродами, которые, кстати, не считали себя сумасбродами, а назывались поэтами или философами, — так вот война ввела в обиход материалы дешевле камня, легче и проще в производстве и обработке. Злейшим врагом Альберто была сталь, он материл ее даже во сне. Он ненавидел ее даже больше, чем австро-венгров или немцев. Какому-нибудь крукко, как там называли немчуру, еще можно было найти смягчающие обстоятельства. Их жратва, их нелепые каски с шишаками — немцам было от чего злобиться. А вот какого рожна строить дома из стали??? Посмотрим, кто будет смеяться последним, когда все рухнет. Альберто не понимал, что все и так уже рухнуло. И был отчасти прав в том, что здесь не обошлось без стали: из нее получались прекрасные пушки.