Верная традиции, «Пьета» представляет собой Богородицу, которая держит на руках распростертое тело Сына после снятия с креста. В этом статуя кажется довольно близкой римской модели. Христос покоится на коленях у Матери. Анатомически эта скульптура даже более точна, чем у Буонарроти. Точнее, они сопоставимы, но Виталиани, в отличие от великого предшественника, не стремится идеализировать своего Христа. Последствия распятия видны по ригидности тела, перенасыщенного молочной кислотой. Как это ни парадоксально, но передать трупное окоченение в таком твердом материале, как мрамор, — дело непростое. Оно требует гениального резца, поскольку ригидность тела проявляется только на контрасте. Например, с умиротворенностью лица, полуулыбкой на губах Сына. Виталиани не приукрашивает своего Христа, но он все равно прекрасен, его безволосые щеки запали в агонии, глаза закрыты — веки только что опустила ласковая рука Матери. При взгляде на статую возникает тревожное впечатление, что она живая, — и это снова отличает ее от иератического творения Буонарроти. «Живая» здесь отнюдь не метафора: многие зрители, слишком долго разглядывавшие ее, клялись, что заметили движение. Контраст достигает апогея в персонаже Марии — она поразительна. Мать смотрит на Сына с нежной улыбкой, со странным отсутствием ужаса и горя, в чем многие искали разгадку ее воздействия и истерической реакции зрителей. Дева — сама нежность. Прядь волос выбилась из-под платка и упала на левую щеку. Лицо сосредоточенно и безмятежно и полно жизни, которая только что покинула ее Дитя. Уильямс поправляет себя. В ее чертах скорее не безмятежность, а почти надежда — последнее, что мы ожидаем там найти.
Каждый, кому довелось ее увидеть, мгновенно понимает, что перед ним истинный шедевр, признает Уильямс с редкой для его стиля сентиментальностью. Сам он после первого визита даже не решался писать о ней. Хотя ему, в силу профессии, не раз доводилось видеть вблизи главные шедевры искусства. И ни один не произвел на него такого эффекта, не вызвал физической реакции, которую он не в силах проанализировать. Научный руководитель его докторской диссертации, вручая ему диплом с отличием, произнес такую удивительную фразу: «Вы столько лет учились, и все впустую, Уильямс». Здесь невозможно вычленить ничего из признаков подлинного искусства, здесь все необъяснимо, ибо художник сам не ведает, что творит.
Уильямс прекрасно понял, что пытался ему сказать учитель. Искусство — не разум. Но и Уильямс не обычный академический исследователь. У Уильямса великолепное чутье. И это чутье подсказывает ему, что Мимо Виталиани, создавая свою «Пьету», точно ведал, что творит.
— Хорошенько запомни, что я тебе сейчас скажу, — ругала меня мама.
Я пришел домой из школы весь в синяках — пытался доказать некоторым тупицам, что я не полпорции, а целое, полноценный человек, и жаловался маме, что не убедил их.
— Ладно, а ты говори себе так, — продолжала мама. — «Вместо того, чтобы сделать меня высоким, красивым и сильным, Господь сделал меня красивым, сильным и невысоким. Значит, и удача у меня тоже будет другой. Она никогда не придет сразу, она не будет таким мелким ярмарочным призом в беспроигрышной лотерее, когда каждый получает мелочь и, значит, никто — крупный куш. Добрый Боженька приберег для меня удачу получше». Ты будешь выигрывать со второго раза.
Я почти поверил в эту чушь, когда после более чем двухлетнего отсутствия вернулся в Пьетра-д’Альба. Глухой ветер стелился по земле и доносил с плато искаженные рельефом звуки: то как будто свирель, то странные стоны, как скулеж собаки, завидевшей хозяина. Франческо по моей просьбе высадил меня у выезда из деревни, а сам в сопровождении секретаря, который вел машину, поехал дальше на виллу Орсини. Я со щемящим сердцем прошел перекресток с дорогой на кладбище, рефлекторно обыскал наше дупло. Пейзаж соответствовал моему настроению. Было еще туманно, влажно. Но глаз различал за белой пеленой зеленое колыхание леса, который только и ждал первого солнечного луча, чтобы проснуться.
Показалась мастерская, все та же и в то же время другая. Камень почистили, стыки фасада промазали заново, старую черепицу заменили. В сарае приятно пахло свежей черной смолой, покрывавшей деревянные стены. Пустая эспланада между двумя зданиями была благоустроена: кто-то разбил клумбы, притащил камни с соседних полей и ровно их обложил. Клумбы еще пустовали, но черная земля, перекопанная месяцем ранее, вот-вот расцветится космеями и другими весенними цветами. Глина, которая летом трескалась от засухи, а зимой превращалась в месиво грязи, теперь была покрыта белым гравием.