— Виола, вероятно, не сможет к нам сегодня присоединиться, — объявил последний. — Ей нездоровится. Поэтому мы можем без промедления перейти к столу.
Я перехватил взгляд Франческо — он сдвинул брови. И тут же улыбнулся мне, пожал плечами, и все прошли через двойные двери, ведущие в столовую. Я толком не запомнил тот ужин, разве что напротив сидел миланский адвокат. Красивый мужчина с оживленным взглядом, довольно забавный, пока не заметишь, что все его забавные истории вращаются вокруг него. Он говорил: «Бартоломео рассказывал мне на днях…», и всем собравшимся, кроме меня, сразу становилось ясно, что он, конечно же, имел в виду Бартоломео Пагано, нашего национального Мациста, бывшего докера из Генуи, ставшего актером и кумиром всей Италии. Помимо унаследованной адвокатской конторы, этот Ринальдо Кампана вкладывал деньги в кинематограф. И тот платил ему сторицей, судя по покрою его костюма, наручным часам и тому необъяснимому ореолу самодовольства, который окружает некоторых богачей.
Я закончил трапезу совершенно пьяным. Это было тяжелое тупое опьянение, которое могло сойти за строгую сосредоточенность. Перед десертом Франческо поднял бокал за мое прекрасное решение, ибо отныне мне предстоит нести факел Орсини вместе с ним, и призвал двух чиновников навестить меня при желании в моей мастерской, если, конечно, «синьор Виталиани выразит согласие». Господин Виталиани его выразил, во хмелю даже не удивившись, что его обзывают синьором.
На обратном пути я попросил секретаря высадить меня на главной дороге: мне-де нужно немного прогуляться. Пришлось настаивать, потому что накрапывал дождь. Оставшись один, я побежал назад к вилле Орсини, прямо через поля, пролез сквозь каменную ограду там, где была брешь, и по стенке пробрался под окно Виолы. Ставни тремя этажами выше были открыты, но сквозь шторы не просачивалось ни капли света. Я осторожно кинул камешек в оконный переплет, но не добросил. Второй раз тоже мимо. Третий камушек отскочил от фасада и упал мне на голову. Он был невелик, но хватило, чтобы причинить адскую боль. В ярости я пнул вьющийся розовый куст, который осыпал меня дождем мертвых листьев. Между двумя ливнями снова выглянула луна, и я оказался лицом к лицу со своим отражением в окне первого этажа. Струйка крови на виске, темные космы, упавшие на лоб, лист прилип к щеке. Я редко заглядывал в зеркала (из-за внешности) и даже подходил к ним как можно реже, только когда брился. Но мать была права. Я был красив, с неожиданно гармоничными чертами лица, с глазами почти лилового цвета, которые она мне подарила. На меня смотрело лицо сильного человека. Лицо мужчины, которого отец научил не смиряться. Но поскольку смирение движет миром и позволяет нам мириться с тысячами смертей, которые губят наши мечты, это было еще и лицо нелепого человека. Промокшего до костей, ошеломленного, неспособного смириться с поражением, случившимся так давно, что он единственный его не заметил. Я не был наивен. Недомогание Виолы именно в вечер назначенной встречи не было случайным. Посыл ясен: наша история окончена.
В последующие дни к нам приходил каменщик, чтобы привести в порядок мастерскую, которую Абзац не открывал с дядиного отъезда. Стены укрепили и побелили известью, редкие стекла — все треснутые — заменили. Абзац непременно хотел сам отреставрировать старый дубовый верстак, тянувшийся вдоль южной стены почти на пять метров. Потом он на два дня пропал и вернулся уже за рулем трофейного грузовика, который выгодно купил на подаренные мной деньги. Теперь он мог доставлять заказы по всему региону, и мир стал еще чуточку ближе. Из Генуи до нас добрался коммивояжер с каталогом инструментов — такого выбора я никогда не видел. Прибыли два блока прекраснейшего мрамора, а также мой первый официальный заказ, подписанный неведомым секретарем Ватикана. По словам Франческо, то был прямой, но конфиденциальный заказ от монсеньора Пачелли, который хотел преподнести его папской резиденции в Кастель-Гандольфо. Сюжет: святой Петр получает ключи от рая. Первая статуя, после которой обо мне по-настоящему заговорят.
В тот вечер после ужина я вышел подышать ночным воздухом. Наше плато представляло собой реторту, в которой смешивались ветры и запахи со всех сторон, порождая тончайший летучий аромат. Зима в Пьетра-д’Альба. Стоило повернуть голову, и аромат менялся, улетучивался, постоянно перекомпоновывался по мере поступления воздушных потоков то со склонов Пьемонтских гор на севере, то с южного откоса, ограничивающего плато. Нероли и кипарис, иногда мимоза мерцали на базовой ноте ветивера и древесного угля. Я закурил одолженную Абзацем трубку, добавив в букет немного от себя: аромат сена, ладана и конского седла. Эмпирематические, они же гарные, нотки, сказала бы Виола, она где-то прочитала этот термин много лет назад, и запомнила — как всё.