Были, конечно, и женщины. Во-первых, Аннабелла, библиотекарша, которая выбирала для меня книги. Неприметная худышка с угловатым лицом, которая в итоге уступила моим ухаживаниям. Думаю, Аннабелла искренне любила меня. Я не прикасался к женщине с того самого сеанса инициации на широком Сарином лоне и во второй раз показал себя немногим лучше. В Аннабелле поражало то, что под моим балдахином она оказывалась столь же неукротима, сколь болезненно застенчива на людях. Я научился в ее объятиях всему. Наша история длилась два года. Ее все чаще видели в мастерской — единственную женщину и отраду для самых юных учеников, тосковавших по далекому дому. А потом настал день, когда она постучалась в дверь моего кабинета, постучалась, как обычно, тихо, словно боясь, что ее услышат. В тот день мы собирались в ресторан.
— У меня задержка, — сказала она, войдя и глядя в пол.
— Да что ты, еще нет семи.
— Нет, у меня задержка, — повторила она и положила руки на живот.
Я, наверное, побледнел, потому что она сразу уточнила:
— Я знаю человека, который все уладит.
Я закрыл дверь; не помню, что говорил ей в тот вечер, наверное, что не хочу, чтобы кто-то что-то улаживал. Но при этом детей я заводить не собирался, боясь передать им свои гены. Мы решили пока ничего не делать. Я помню свое трусливое облегчение, когда неделю спустя Аннабелла сказала, что проблема решилась сама собой. С того дня я перестал ходить в библиотеку, сославшись на занятость. Аннабелла покинула мою жизнь так же, как и вошла — на цыпочках.
Потом были Каролина, Анна-Мария, Люсия и, может быть, еще пара-тройка других, которых я забыл, потому что иначе придется вспоминать, что я разбил им сердце. Всем, кроме Люсии, которая ушла сама вместе с моим портмоне.
Однажды в августе 1925 года Франческо пригласил меня на ужин в гран-кафе «Фаралья». К моему удивлению, стол под кессонным потолком салона был накрыт на десяток гостей, все остальные столы убрали. Через несколько минут ввалился Стефано Орсини с компанией друзей, все в костюмах, за исключением двух парней в военной форме. С большим шумом они расселись. Стефано пожал руку брату, а затем воскликнул: «Гулливер!» — и поприветствовал меня дружеским тычком, как старого приятеля. Я напрягся, когда один из сквадристов уселся рядом, но он оказался веселым человеком и очень милым сотрапезником. Чуть позже он стал сетовать на то, как пресса, мол, третирует его коллег, и объяснил, что мы все понятия не имеем, какие подлые удары наносят большевики, и что насилие применяют как раз не фашисты, а их противники. Дело Маттеоти? Фашисты тут вообще ни при чем. Какие-то неведомые смутьяны наверняка. Хотя ведь Маттеоти и сам нарывался, разве не так?
К полуночи все изрядно набрались. Официанты нетерпеливо переминались, но такое застолье, как наше, враз не прекратишь. Это знала обслуга, это знали Стефано и его друзья — и заказали еще вина.
— Ну, про главное-то забыли! — завопил Стефано. — Надо ж выпить за невесту, в конце концов!
— Чью невесту? — спросил я.
— Да за Виолу! Ты что, не сказал ему, Франческо?
— Нет. Как-то не пришлось к слову, честное слово. Действительно, наша сестра Виола выходит замуж. Кстати, ты знаешь ее жениха. Ринальдо Кампана.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы совместить имя и лицо. Миланский адвокат, любитель кинематографа, с которым я познакомился на ужине у Орсини двумя годами ранее. С некоторых пор я уже не думал о Виоле ежедневно. Вид кладбища, запах весны уже не переносили меня немедленно в Пьетра-д’Альба. Но это известие разорвало пелену забвения. И вдруг все стало как прежде. Наши клятвы, наши сомкнутые руки и зимние ночи, когда воздух обжигал, как водка, с каждым вдохом — вспомнилось все.
Появилось много бутылок шампанского. В воздух полетели пробки. Стефано раскрутил одну бутылку и стал поливать шампанским сквадристов. Один разинул рот и пытался глотать. Другой, мой сосед, выглядел возмущенным, но ничего не сказал. Стефано обрастал жирком, лицо становилось все багровей — знак того, что карьера шла в гору. Сейчас он служил в госбезопасности. Точнее, — он хвастался этим на протяжении всей трапезы — работал на Чезаре Мори, префекта, которому Муссолини поручил искоренить мафию. Чтобы скрыть курчавые волосы, он гладко брил голову и выглядел странно и несуразно, как пупс-переросток.