Франческо, единственный, кто не пил, встал и извинился: завтра ему служить раннюю мессу.
— Подвести тебя, Мимо?
— Да отстань ты от него, пусть остается! — крикнул Стефано. — Только начали веселиться. Верно, Гулливер? Он же слава семьи, надо его немного проветрить!
— Я остаюсь.
Франческо нахмурился, потом пожал плечами и скрылся.
— Ну теперь, когда падре отправился баиньки… — воскликнул Стефано и достал из кармана коробочку из-под леденцов, внутри оказался белый порошок. Он пустил коробочку по кругу. Я никогда не видел кокса, новинки тогдашних ночей. Каждый положил щепотку порошка на ноготь и нюхнул. Я последовал их примеру. Просто хотел быть нормальным, как все, как они, высоким и идеально сложенным. Потом мы отправились поджигать Рим и занимались этим всю ночь, о которой я ничего не помню. Моя жизнь стала на одну ночь короче, и утром я проснулся возле Колизея у мусорного бачка — коротышкой, еще короче, чем всегда.
Оператор соединил меня сразу.
— Резиденция Орсини, слушаю.
Я раздумывал недолго. В тот вечер, еще кривой от вчерашнего загула, я вошел в отделение почты и телеграфа Ватикана. Как-то недавно за обедом Франческо сообщил мне, что на виллу провели телефон. Вопреки расстоянию, падающим веткам и остро наточенным беличьим зубам, медный провод пробил еще одну брешь в неспешности мира, в котором я родился. Орсини потребовалась почти неделя — прежде не такой уж долгий срок, — чтобы узнать о смерти их старшего сына из Сен-Мишель-де-Морьен. Новость лишь ненамного опередила его хладное тело. Сегодня я мог позвонить всего через несколько часов после того, как узнал, что Виола выходит замуж. И очень хорошо. Мне вскоре исполнялся двадцать один год — совсем не тот возраст, когда считают, что в прежние времена все было лучше. Я как раз и проживал те прежние времена, о которых буду жалеть в дальнейшем.
— Здравствуйте, я хотел бы поговорить с синьориной Орсини.
— Как вас представить?
— Синьор Мимо Виталиани.
Как ни смешно величать себя синьором, надо произвести впечатление на дворецкого.
— Не вешайте трубку, я проверю, может ли она говорить.
Я ждал, прислушивался, в надежде уловить какой-нибудь звук из Пьетра-д’Альба. Свист ветра в ветвях, если окно открыто — на дворе же август. Но гвалт снаружи, звон больших и малых колоколов, треньканье телефонов, шум автомобилей, сворачивавших на виа делла Поста, прочно пригвождали меня к Риму. Я задыхался в телефонной кабине, придавленное трубкой ухо вспотело, я следил за снующими мимо людьми, миряне и прелаты грациозно кружились на мраморном катке почтового зала.
Послышался шорох, вежливое покашливание, затем снова голос слуги:
— Господин Виталиани? Извините, но синьорина Орсини не желает с вами разговаривать.
Я так настроился на такой ответ, что почти услышал его, но оператор этих слов не произнес. Я чуть не повесил трубку.
— Господин Виталиани? — повторил он.
— Да, простите, я здесь.
— Не вешайте трубку, соединяю вас с синьориной Орсини.
По кабелю пробежала серия щелчков, отзвуки чьих-то голосов, искаженных расстоянием. Потом возник голос Виолы:
— Алло!
Чуть охрипший, может быть, чуть более серьезный, но в нем была вся Виола, и вдруг Пьетра-д’Альба заполонила мою кабину летним зноем, запахом иссушенных солнцем полей. Я сполз по стенке и сел на пол кабины.
— Виола, это я.
— Я знаю.
Наступило долгое молчание, полное сосновой камеди, глубокой радости и ужаса.
— Я рада твоему звонку, Мимо, но у меня мало времени. Подготовка к свадьбе в самом разгаре.
— Вот именно. Я поэтому и звоню.
— Да?
— Я звоню, чтобы спросить…
— Да? — повторила Виола.
— Ты уверена в том, что делаешь? Точно уверена?
Снова молчание, на этот раз очень короткое.
— Положись на меня, Мимо.
Затем она повесила трубку.
Рим — город, где многое случилось у меня впервые. Первый поход в кино в том же году, «Мацист в аду», вверг меня в такой ужас, что я поклялся больше никогда не ложиться на могилы. Первая опера — «Отелло» Верди, вызвавшая у меня скуку. Первая доза кокаина, конечно, и мой первый заказ от светских властей. Мэрия Рима неожиданно вышла на меня с предложением создать статую Ромула и Рема. Теперь я знал, что не вернусь в Пьетра-д’Альба, и принял заказ.
Мы с Франческо по-прежнему встречались регулярно. Виола вышла замуж, сообщил он мне в начале 1926 года, но в медовый месяц еще не ездила, потому что дела мужа потребовали его безотлагательного присутствия в Соединенных Штатах. Проект проведения в Пьетру электричества возродился — видимо, сыграло роль состояние адвоката. Я рассеянно кивал, продолжая есть, и Франческо, должно быть, решил, что все это меня мало интересует, потому что новости о сестре стали поступать реже.