Я мог бы заявить, что сожалею о своих флорентийских годах и еще больше — о годах римских. Я мог бы соврать, дабы облегчить душу и вымолить себе переправу полегче у старины Харона, что ждет меня на берегу Стикса, — его я тоже однажды запечатлел в скульптуре. Но я не могу выбросить свое прошлое, как дуб не может избавиться от колец на древесине. Флоренция и Рим здесь — в этом чуть живом теле, которое дрожит и стонет под взором четырех монахов в гаснущем свете дня. Флоренция и Рим здесь, неотделимые от меня, как сердце, почки или печень — последняя теперь наверняка не в лучшем состоянии.
В 1928 году мои выходки вышли за всякие рамки приличия. Как-то вечером Стефано рассказал своим тупым дружкам-сквадристам о моей порке у озера, а потом стал скандировать при поддержке всего сброда: «Гулливер, Гулливер, покажи-ка нам свой хер!» Вместо того чтобы с достоинством удалиться, я взял и продемонстрировал свое хозяйство. Чтобы знали, что я не хуже их. Что я держу удар. Я показал им свой хер, и Стефано закричал: «Отрастил бороду, но узнать можно!»
Я регулярно просыпался в разных местах Рима, иногда в незнакомых постелях, рядом с какой-нибудь бабой, от которой разило алкоголем и которая смотрела на меня так же испуганно, как я на нее. Однажды утром, вскоре после рассвета, шатаясь по Аппиевой дороге, я заметил небольшой цирк на пустыре между двумя парками с обрушившимися кирпичными оградами. Лысый мужик неопределенного возраста загонял кобылу в наскоро сооруженный загон. Я окликнул его.
— Здравствуйте, я только хотел узнать, вам не встречался цирк Бидзаро?
— Никогда о таком не слыхал.
— Он стоял во Флоренции, за вокзалом…
— Никогда о таком не слыхал, говорю же. Ты что думаешь, мы, циркачи, все друг друга знаем? Ты что, со всеми карликами знаком?
На штакетине рядом с ним висела фляга на кожаном ремне. Я сдернул ее, раскрутил и метнул в него. Просто швырнул в сердцах, но новичкам везет — попал прямо в лицо. Я бросился наутек, но Аппиева дорога длинная, свернуть некуда. Через полчаса он с тремя своими друзьями настиг меня на грузовике, выгнал в поле и исколотил. Никто не сказал ни слова, когда я вернулся в мастерскую, держась за ребра, с распухшей губой и синяком под глазом. Княжна Александра, свежая, как роза, приготовила мне кофе и самостоятельно скорректировала программу светских визитов. Вскоре после этого эпизода Франческо вызвал меня к себе в кабинет и прочитал нотацию. Напомнил обещание достойно представлять имя Орсини. Я поклялся, что подобное не повторится. Вернувшись домой, я уволил Ливио, поскольку настучать мог только он, и нанял на его место другого шофера, Микаэля, местного эфиопа, который хорошо водил машину и вообще не задавал вопросов. Учитывая мой рост и цвет его кожи, мы сразу стали самым приметным экипажем Рима. Но черт с ней, с осмотрительностью.
В другой вечер какой-то пьяный барон заявил о своей неугасимой любви к Верди. Тогда я высказал мнение, что музыка Верди годится разве что для цирка, а он спросил, откуда мне знать — я что, выступал в цирке? Я защищал свою честь, как тот, у кого ее нет, то есть с пылом, и потребовал сатисфакции! Вечер проходил в доме любовницы важного министра, вдовы богатого промышленника. Кому-то пришла в голову романтическая идея использовать старые дуэльные пистолеты, выставленные в гостиной. Никто в жизни не заряжал пистолеты восемнадцатого века, мы крутили их так и сяк, каждый давал советы, забыв о недавней ссоре, пока случайный выстрел не пробил вдове руку, по счастью, она у нее была пухлая и мясистая. При виде крови вдова упала в обморок. Все бросились врассыпную и менее чем за минуту скрылись в ночи.
Близилась сдача моей последней работы. Заказчиком был латифундист, крупный землевладелец из региона Меццоджорно, человек предусмотрительный — он при жизни заказал себе мавзолей. Четыре ангела по углам гробницы сторожат надгробную плиту, которую они только что закрыли. Одна из самых красивых моих работ, апогей движения. Но я слишком много кутил и поручил закончить лик последнего ангела Якопо. Мы задерживали работу на год. Дальше тянуть было невозможно, к тому же заказчик был из Палермо, а там народ обидчивее прочих. За два дня до отправки Якопо представил мне результат. Я не верил своим глазам: ангел выглядел надутым, обиженным, напряженным. С анатомией все в порядке. Но желай Якопо изобразить ангела, придавившего себе палец трехсоткилограммовой плитой, — лучше не придумаешь.