Я взорвался, стал обзывать его всеми словами. Он опозорил мастерскую. Обманул мое доверие, подвел товарищей, оскорбил всех скульпторов и искусство вообще. Я орал, побагровев от злости, несколько долгих минут — из квартир, выходивших во двор, высунулись зеваки.
Когда я наконец утихомирился, вся мастерская смотрела на меня хорошо знакомым взглядом. Так я сам когда-то смотрел на дядю.
Описывая красоту «Пьеты» Микеланджело Буонарроти, многие отмечали совершенство драпировки, анатомическую точность, изящество движений и бог весть что еще. Не в обиду знатокам, гениальность Микеланджело в лице. С таким лицом он мог бы сделать свою Деву хоть горбуньей. Это почти сломленная женщина, увиденная в момент бессилия и растерянности, когда душа раскрывается полностью. Застигнутая врасплох, вот главное. Микеланджело уловил это мгновение с фотографической точностью, но потребовалось три года, чтобы воплотить этот образ в материальной форме. Три года вооруженной борьбы, где оружие — простое долото и кусок мрамора. Это лицо — не просто то, что видит глаз. В нем соединилось все, что она изведала, и все, что скоро свершится. Время, которое привело ее сюда, и время возвещенное, смерть миллионов секунд и обещание миллионов новых. А я поручил девятнадцатилетнему парню, ничего не знающему о жизни, невыполнимую задачу изваять ангельский лик… Якопо был талантлив, но не до такой степени. Не как Буонарроти. Не как Виталиани.
Я пригласил Якопо в своей кабинет и извинился перед ним. Затем открыл книгу заказов. Лицо нельзя изваять заново, надо переделывать либо голову, либо всю статую. Переделывать голову — неприемлемый компромисс, это какое-то чудовище, достойное Мэри Шелли, но недостойное меня. Можно попробовать сдать гробницу с тремя ангелами и заявить, что так и задумано. Но так не было задумано. Каждый ангел существовал в пространстве и жил только относительно трех других. Я мог бы сдать троих и сказать, что скоро будет четвертый. Но когда? Пришлось бы отодвигать на тот же срок заказ от миланского промышленника, а тот тоже очень обидчив…
Лучшим решением для такого человека, как я в то время, было ничего не делать. В конце дня я присоединился к Стефано, полный решимости напиться. Но впервые в жизни я не стал пить даже рюмку, протянутую мне в кафе «Фаралья». Прямо передо мной на стене висел календарь. Я смотрел, окаменев, на дату: 21 июня 1928 года.
— Эй, парни, на Гулливере лица нет. С тобой все в порядке, старина?
Сегодня, двадцать первого июня 1928 года, я оказался здесь не случайно. Все вело меня к этой стене. К этому дешевому бумажному календарю со скабрезными карикатурами.
— Ты что, увидел привидение?
— Да.
Годы забвения рухнули и были сметены воспоминанием, бурным и яростным, как потоп. Мое стремление к скверне, равнодушие к успеху, желание заглушить себя алкоголем, коксом, сербскими княжнами пронеслось передо мной в бешеном темпе. Дальнейшее разыгрывалось сейчас. Только бы добраться вовремя.
Я вскочил со стула и выбежал вон. А через час, ни разу не оглянувшись, покинул Рим.
Мой шофер гнал на север по ухабистым дорогам, белым от пыли. Тогдашняя Италия была вся испещрена дорогами и развилками, не всегда логичными, съездами, ведущими в никуда, разбитыми воспоминаниями времени, когда людям нравилось бродить вокруг да около. Крупные автомагистрали, апофеоз прямой линии, шума и копоти, еще только возникали в окрестностях Милана. За шарм старины приходилось расплачиваться: мы трижды вставали — дважды из-за пробитой шины и один раз из-за потекшего радиатора. Только изобретательность Микаэля позволила нам продолжить путь. Во время этой поездки я узнал, что прежде он занимал важный пост в администрации Менелика П, негуса Эфиопии, и покинул страну только после какого-то темного дела о супружеской измене: одно из влиятельнейших семейств королевства назначило награду за его голову. Он прибыл в Рим в 1913 году и перебивался разными заработками. Микаэль обладал энциклопедическими знаниями. Где-то между Луккой и Массой я осознал, что далеко не так умен и образован, как мой шофер.
Мы выехали из Савоны двадцать четвертого июня 1928 года, по-прежнему держа курс на север. Темнело, и точно когда показалась табличка с надписью «Пьетра-д’Альба, 10 километров», лопнула вторая шина. Я думал, что десять раз умру, часы тикали, но мы снова отправились в путь. Мы летели сквозь Пьетра-д’Альба как на пожар. Микаэль по моему указанию остановился на развилке, у подножия склона, спускавшегося к плато за деревней. Было почти 23:00. Я бросился бежать.