— Ты смотрел на мою трость, да? — спросила Виола, как только мы оказались в саду. — Я ненавижу ее. Использую только по необходимости. Когда холодно или сыро, как сегодня, у меня болят ноги… — Она покачала головой. — Я упала с большой высоты.
Она шла впереди меня к потерне. Через нее я впервые попал в парк, когда мы пришли чинить крышу виллы. Низкий свет пробивался сквозь туман, цеплялся розовыми нитями за худосочные ветви некогда цветущих апельсиновых деревьев. Воздух клубился и кружил, как щенок на поле боя, оглушенный тишиной, между черными, безлистыми стволами. Некоторые деревья еще плодоносили, но каждый шаг открывал новые признаки заброшенности: канавы не расчищены, ряды не прополоты. Почти треть деревьев погибла. Остальные одичали, буйная поросль давно не знала обрезки. Я сказал об этом Виоле.
— О, цитрусовые уже не основной наш источник дохода.
— Но вкуснее ваших апельсинов я не пробовал…
Виола огляделась и пожала плечами:
— Возможно, но работников найти сложно. Что ты хочешь, всех манят города. И эта глупая распря с Гамбале не дает планировать на перспективу, исключает любую возможность инвестиций. Через год мы страдаем от засухи. Простое благоразумие подсказывает, что надо договориться, но… — Она снова пожала плечами. Этого жеста я у нее не видел, он означал: ну что я могу поделать? Та Виола, которую я знал, могла все.
— Откуда тогда деньги? Я заметил, что в доме проведены работы.
— От мужа. Это он набил закрома. Он стоит во главе крупной юридической фирмы, но, главное, много вкладывает в кинематограф. Он говорит, что за ним будущее. Он, должно быть, прав, потому что сильно на нем обогатился. Ему недоставало только связи с аристократией, респектабельности, которую не купишь за все золото мира. Теперь, когда мы женаты, улажено и это. Короче, все довольны.
— А ты-то сама довольна?
Она вновь пожала плечами:
— Конечно. Ринальдо добр ко мне.
Виола свернула на тропинку между полями, которая, поднимаясь и опускаясь, вела в сторону леса.
— А где сейчас твой муж?
— Уехал по делам в США. Остальное время он живет в Милане.
— Вы не живете вместе?
— Живем, но он так много путешествует, что мне здесь лучше, чем в Милане. Он часто приезжает на выходные. А потом, мы пытаемся завести ребенка, это непросто. Врачи считают, что мне для здоровья полезен деревенский воздух.
Некоторое время мы шли молча. Виола искоса посматривала на меня — я еще не привык задирать голову, говоря с ней.
— Что?
— Ничего, — соврал я.
— Я знаю тебя, Мимо. Рано или поздно ты все равно скажешь, что думаешь, ты не из тех, кто оставляет мысли при себе. Давай-ка ты скажешь прямо сейчас.
— Я не знаю. Все это так не похоже на тебя.
— Что — «все это»?
— Замужество, дети…
— Разве не сказал Муссолини, что роль женщины — производить потомство и заниматься семьей?
— Не знаю, что сказал Муссолини, и знать не хочу. Я политикой не занимаюсь. Но я уже не тот кретин, которого ты знала. Для начала твоя семья пыталась выдать тебя за прыщавого парнишку, по чистой случайности — отпрыска богатейшей фамилии. Ты срываешь их планы, а несколько лет спустя оказываешься замужем за другим парнем, у которого тоже денег куры не клюют, и теперь на вилле не найдешь ни трещины, ни протечки…
— Я тоже уже не та девочка, которую ты знал. Знаешь, куда завели меня мечты? В больницу: долгие месяцы лечения, десятки швов и почти столько же переломов. Надо уметь взрослеть. Говорю тебе, Ринальдо добр ко мне. Он обещал свозить меня в Соединенные Штаты.
— Но…
Виола резко остановилась, едва мы достигли края леса.
— Мне не нужно, чтобы ты критиковал мои решения, Мимо. Мне нужно, чтобы ты поддержал меня или хотя бы сделал вид.
Она вошла в лес с прежней легкостью, но не нырнула в чащу, а продолжала следовать по тропинке. Несколько минут спустя она остановилась возле нескольких сосен и обернулась ко мне:
— Вот это место.
— Какое место?
— Здесь я упала.
Над нашими головами сосны щекотали верхушками облака. Тридцать метров коричневой коры и имперской зелени.
— Этому дереву я обязана жизнью, — прошептала она и положила ладонь на ствол. — Каждая ветка, смягчая падение, оставила на мне отметину. Смешно, но я ничего не помню. Вот я стою на крыше, а потом открываю глаза — в больнице…
Во время разговора она несколько раз дотронулась до себя, думаю, неосознанно: коснулась руки, ног, лба. Я помнил аварию так, как будто она произошла вчера. Гневный бунтарский выкрик посреди сверкающих вспышек пороха. Спираль падения. И неведение последующих месяцев, и ее письмо с просьбой не писать. Она прочла все это по моему лицу.