— Очнувшись после долгой комы, я попросила позвать тебя. Твое имя было первым, которое я произнесла. К счастью, в тот день у моей постели был только Франческо. Больше никто не знает, что вы с Абзацем помогали мне с летающим крылом и что мы друзья.
— Франческо в курсе? Я всегда делал вид, что с тобой не знаком, и он как будто верил.
— Никто не знает, во что играет Франческо, — с легкой улыбкой ответила Виола. — Наверное, даже он сам. Просто не говори ему, что знаешь, что он знает, и тогда преимущество снова будет на твоей стороне.
— Тебе надо идти в политику… Зачем ты меня сюда привела?
— Потому что я тогда сделала неправильный выбор. Во-первых, втянула вас в эту безумную идею с полетом.
— Затея не была безумной! Сам Д’Аннунцио…
— Знаю, знаю, — досадливо оборвала она. — Но я не Д’Аннунцио, я Виола Орсини. На самом деле я много думала, лежа в больнице. Я держалась на морфии и, возможно, плохо соображала, но я вбила себе в голову, что подвела тебя, разочаровала. Я обещала тебе, что полечу, и не полетела. Я была твоей героиней и боялась, что ты… Ну, не знаю, будешь любить меня меньше или по-другому. Поэтому я и сказала тебе не писать. Я не хотела твоей жалости. Я не хотела, чтобы ты видел меня сломленной, разбитой, с лубками на ногах и скобами на челюсти. По той же причине я не вышла к ужину, когда ты вернулся два года спустя. Я испугалась. Потом я одумалась, зажгла красный свет в окне, но ты уехал.
Я отвернулся, у меня перехватило горло, потом посмотрел в небо, сделал вид, что приглаживаю волосы, чтобы незаметно махнуть рукавом по глазам. Этот прием отлично работал на школьном дворе.
— Ты все еще видишься с медведицей?
— С Бьянкой? Пять лет ее не видела. Я время от времени хожу к ее берлоге, но там пусто. Она живет своей жизнью. Так лучше.
Я кивнул, откашлялся.
— Чего ты хочешь теперь?
— А чего ты хотел, вернувшись на кладбище десять лет спустя? Не просто же проверить, умею ли я путешествовать во времени.
— Мне хочется, чтобы все было как раньше.
— Мы теперь не такие, как раньше. Ты известный художник, я замужняя женщина. Но мы можем двигаться рядом. На этот раз без геройства.
— Кому хочется жить без геройства?
— Всем героям, в общем-то. — Она протянула мне руку. — Договорились?
— Я не очень разобрался в условиях сделки…
— Мы их придумаем по ходу.
Я, смеясь, взял ее руку, она стала еще тоньше, чем раньше, и постарался не сжать ее слишком сильно. Мои-то ладони стали вдвое больше.
— Я скучал по тебе, Виола.
— Я по тебе тоже.
Мы вернулись в дом молча. Туман редел над коричнево-зелено-оранжевым пейзажем, прошитым розовыми бликами, характерными для Пьетра-д’Альба. На пороге виллы Орсини Виола обернулась.
— Кстати, когда я прислала тебе то письмо с просьбой не писать…
— Да?
— Ничто не обязывало тебя подчиняться.
Она аккуратно прикрыла дверь. Поднялся ветер, унося последние клочья тумана. Но какой ветер? Сирокко? Понан, мистраль, греко? Или, может быть, какой-то другой, которого я не знаю, потому что она мне о нем еще не рассказала? Я думал, что обрету Виолу и мир станет проще. Но что просто в мире, где у ветра тысяча имен?
Мне двадцать четыре года. Я не богат, но это всего лишь означает, что позже я стану гораздо богаче. По сравнению с парнишкой, который приехал сюда двенадцатью годами раньше, я махараджа. У меня есть машина, работники, запас денег на четыре-пять лет, если все встанет. Я вхожу в дом Орсини через парадную дверь. Наступает 1923 год, затем новое десятилетие, которое, кажется, будет самым спокойным из всех, что я пережил. Десятилетие, украшенное прогрессом, миром между народами и, что самое поразительное, между мной и Виолой.
Смешно.
— Падре! Падре! Он смеется.
Падре Винченцо при внезапном появлении послушника в кабинете поднимает голову от папок, которые изучает с самого утра. И так каждый раз, когда он открывает шкаф. Он погружается в ту же тайну, разбирает документы и изучает их со страстью первых богословов или раввина в иешиве, осознающего, что каждое слово может означать и то, и обратное, но есть лишь одна истина, лишь одна правильная комбинация, которую надо открыть, и тогда все вдруг приобретает смысл.
Послушник, запыхавшись, тормозит перед его столом. «В конце концов наши лестницы круты для всех», — думает падре.
— Кто смеется?