— Брат Виталиани.
Хотя Виталиани никогда не давал обета, все называют его братом, и Винченцо пропускает это мимо ушей.
— Он смеялся?
— Да, словно услышал что-то смешное.
— Он пришел в сознание?
— Нет. Врач сказал, все жизненные показатели ухудшаются.
Падре Винченцо жестом отпускает послушника и закрывает окно, которое по неосмотрительности оставил распахнутым, несмотря на холод. Из сундука для личных вещей — он у всех монахов один и тот же — достает шерстяной плед в крупную клетку и набрасывает себе на плечи. Затем открывает папку, которая среди всех находящихся в шкафу наверняка самая загадочная.
«Свидетельства».
Он уже не горел прежним воодушевлением, глаза чуть потускнели, а старые кости ныли, когда он поднимался на кафедру. Волос стало еще меньше. Только жесткий седеющий ершик полукругом спасал его от полного облысения. Но и в пятьдесят лет он впечатлял людей учеными речами и удивлял тем странным чувством юмора и оригинальности, которые побудили его много лет назад привязаться к малорослому голодранцу. Искренняя радость дона Ансельмо, когда он увидел меня, идущего по нефу Сан-Пьетро-делле-Лакриме, согрела мне сердце. Он обнял меня, а потом долго разглядывал, не говоря ни слова, только довольно кивая.
Устроившись в клуатре под голубым небом Пьетры — эту синеву не запатентовал ни один «Техниколор» или производитель красок, а теперь ее больше нет, — мы долго беседовали. Дон Ансельмо сетовал на оскудение финансов. После десяти лет мира паства меньше думала о смерти и потому меньше жертвовала. А Ватикан по-прежнему далеко. Он просил меня замолвить слово перед Франческо, у которого теперь даже не находилось времени навестить его во время приездов к родителям. Некоторые детали убранства церкви и архитектурные элементы нуждались в срочной замене. Я обещал заняться этим бесплатно, как только приедут подмастерья. На обратном пути меня вдруг охватило сильное волнение. Я прибыл сюда двенадцать лет назад, стоял такой же день. Дуновение ветра рябью пробегало по отдыхающим полям. Тот же волшебный розовый горизонт обступил меня на выезде из деревни. Но я успел прожить десять жизней.
У меня за спиной раздался крик и сразу — грохот падения. Не успел я обернуться, как мимо пролетел велосипед без пассажира и рухнул на обочину. Потом меня схватили, стали тискать и поднимать в воздух. Эммануэле вопил от радости. Он щипал меня за щеки, целовал в лоб. Он был одет в парадную форму карабинера и фуражку с надписью Poste Italiane. Его тарабарщина оставалась неразборчивой, но жесты были красноречивы: теперь он почтальон Пьетра-д’Альба.
Через месяц в деревню пришло электричество. Точнее, на виллу Орсини, но это не имело значения, казалось, будто электроны разлетаются по всей Пьетре и каждый получает свою долю. Электричество на тот момент являло себя в единственном фонарном столбе, установленном посреди парка и торжественно зажженном 20 января 1923 года в 16:22, в тот самый миг, когда солнце скрылось за горизонтом. Была приглашена вся деревня. Первоначальный ажиотаж сменился легким недоумением. Когда уличный фонарь наконец зажегся, все засомневались, а надо ли было изобретать электричество, ведь масляная лампа делает то же самое. Маркиз впервые появился на публике в инвалидном кресле с плетеной спинкой, толкаемом слугой. Правая половина его лица и тела была парализована. Он произнес невнятную речь, в конце которой Эммануэле повернулся к нам и вынес вердикт, который Абзац тут же перевел:
— Что говорит — вообще непонятно.
В тот же вечер на вилле давали званый ужин. Я, естественно, был на него приглашен, как и подобает скульптору семейства Орсини, символу их влияния, набожности и щедрости. Уже несколько дней дела мои снова шли полным ходом и в римской мастерской, и в мастерской в Пьетре, где ко мне присоединились Якопо и молодой ученик. Они поселились в одном из домов деревни, который пустовал после отъезда хозяина в какой-то большой город. Я виделся с Виолой, чаще всего мы подолгу гуляли в полях. Мы разговаривали меньше, чем всегда. Ее как будто окутывала бескровная бледность зимы, как и окрестные сады, и только запах нероли, неотрывный от нее, ее волос, напоминал о былой дикарке, спутнице моего детства. Она по-прежнему много читала, но уже не делилась прочитанным. Я иногда нарочно мог брякнуть что-то чудовищное, типа «а ведь в Южном полушарии люди ходят вниз головой?», и тогда в ее глазах вспыхивало яростный, чистый огонь и я получал урок истории, физики плюс вояж от Коперника к Эйнштейну с заездом к Ньютону. Потом она вдруг тормозила, взглянув на меня с благодарностью. Ей становилось легче, с моей помощью она сбрасывала избыток знаний, перегружавший ей мозг.