— Если бы ты хоть не работал на этих подонков после Палермо…
— Они не все подонки, отнюдь. Правительство иногда действует вполне эффективно.
— Ага, например, убивает политических оппонентов.
— Если ты про Маттеоти, то это старая история и ничего не доказано. Вы ведь сами радовались, что они вас спасли — во время бунта тысяча девятьсот девятнадцатого года, если не ошибаюсь?
Потом мы по нескольку недель не виделись.
Дальше кто-то из нас начинал попадаться другому на глаза: то она зачем-то зайдет в мастерскую, то я покажусь на вилле под более или менее благовидным предлогом, и дружба возобновлялась. Раз в два месяца у Орсини давали ужин, неизменно отмечавший социальный прогресс семьи. Там появлялись все более влиятельные члены правительства. Франческо присутствовал, но говорил мало. В некоторые вечера стол был весь окружен пурпуром, и собравшиеся наперебой славили Господа, не забывая обсуждать более приземленные, но не менее важные темы. Иногда возникал Ринальдо Кампана, но садился подальше от меня. Виола почти не виделась с мужем, часто ездившим в США, куда, несмотря на все свои обещания, он ее не брал. Сразу после того, как подавали кофе, супруги, провожаемые глумливым взглядом Стефано, удалялись проверять фертильность моей лучшей подруги. Меня мутило.
В конце 1929 года режим открыл Королевскую академию Италии, в 1930 году во главе академии поставили Гульельмо Маркони.
Маркони заявил: «Я жажду чести стать первым фашистом в радиотелеграфии, первым, кто признал пользу соединения электрических лучей в пучки, точно так же, как Муссолини был первым из политиков, кто признал необходимость объединения в пучки здоровой энергии страны ради величия Италии». Я до сих пор помню эту фразу — вызубрил ее, чтобы коварно выдать Виоле во время одной из наших ссор. Она, обожавшая науку, прогресс, скорость, не могла отречься от Маркони. Но если фашизм достаточно хорош для Маркони, то он достаточно хорош и для меня, тем более что Луиджи Фредди шепнул мне, что меня упоминали в качестве потенциального кандидата на должность президента, только в двадцать шесть лет я был еще слишком молод для нее, но однажды, если я правильно разыграю все карты, меня могут принять в Королевскую академию. Меня, такого маленького.
Виола со своей обычной ораторской деликатностью объяснила, что я дурак, Маркони кретин и мы общими усилиями снижаем коллективный разум нации. Муссолини создал Королевскую академию в противовес Академии деи Линчеи, «собранию рысьеглазых», основанному тремя столетиями ранее, которое даже он не посмел распустить и которое объединяло лучшие умы мира, включая некоего Эйнштейна. «Рысьеглазые», то есть прозорливые, гроша ломаного не дали бы за фашизм. Я впал в бешенство и три месяца дулся на Виолу. Затем в Палермо случилось наводнение, двадцать первого февраля 1931 года вода затопила строительную площадку Палаццо делле Посте. Это едва не привело к обрушению первой фашины, которую мы закончили, привезли и начали устанавливать. Вскоре после того шквал опрокинул строительный кран. Он рухнул на соседнее здание и вызвал во мне суеверный страх. Я видел, что Виола разрывается между соблазном использовать эту аварию как аргумент, очередное проклятие судьбы, и порывом отвергнуть его как любую форму суеверия. В борьбе с этими крайностями у нее случилось воспаление мозга, и она больше не упоминала об этом проекте вплоть до его открытия в 1934 году.
Были, конечно, и другие женщины — меня часто о них расспрашивали, как будто это имеет значение. Я виделся с ними во время поездок в Рим, в Палермо, но ничто в этих пресыщенных объятиях не стоит упоминания. Большую часть времени занимала работа, остальную — Виола.
Если бы не наши размолвки, я бы, возможно, не заметил в ней изменений. Я бы принял ее незаметное старение и считал бы, что она всегда была такой, как дон Ансельмо — лысым или Анна — полноватой. Наши разлуки позволяли мне замечать при каждой новой встрече, что у нее все более отсутствующий вид. Мне часто приходилось переспрашивать ее, она вздрагивала, словно очнувшись от долгого сна. За миланским лечением последовали другие процедуры, ее вес менялся, и темные круги под глазами то появлялись, то исчезали, но Виола всегда обретала в итоге угловатый силуэт молодого деревца, только теперь уже чуть потрепанного. Кампана все чаще привозил на выходные сестру, полнобедрую миланскую матрону, в сопровождении трех мальчиков в возрасте от двух до шести лет. Явная цель — во всяком случае, явно высказываемая им, когда мы удалялись курить сигары, — заключалась в том, чтобы вдохновить жену чужим примером, сунуть ей под нос модель совершенного счастья, дабы стимулировать наконец ее «унылое брюхо», как он выразился однажды вечером, и только присутствие Франческо предотвратило новую стычку. Брюхо Виолы никак не оживлялось и было безнадежно плоским, несмотря на ежемесячные и все менее воодушевленные потуги со стороны мужа. Как-то в середине десятилетия она объявила мне, что они отказываются от мысли о ребенке. Врачи считали, что падение нанесло непоправимый урон ее здоровью. С той поры Кампана стал еще грубее, или мне так казалось. Сестрица продолжала гостить на вилле Орсини три-четыре раза в год. Теперь цель была продемонстрировать Виоле, какое счастье она упустила. Сомнительная стратегия — малолетняя троица была невыносима, избалованна и глупа.