Шесть дней спустя мы были в Милане. Кампана пригласил друзей, ложа была полна. Он сидел между Виолой и какой-то блондиночкой, его секретаршей. Они переглядывались почти в открытую, и я быстро догадался, что она выполняет не только секретарские функции. Виола смотрела строго вперед, выставив улыбку как забрало. Заиграла музыка, и без преувеличения могу сказать, что сюжет оперы был глупее некуда. Жестокосердная китайская принцесса, загадки, какой-то бедолага, даже не подозревающий о том, что его любит собственная служанка. Сидя позади Виолы, я наклонился и прошептал ей на ухо:
— Я не продержусь и десяти минут.
Десять минут спустя Лиу признавалась этому кретину Калафу в любви, и я плакал. Я достаточно хорошо знал Виолу, чтобы по затылку понять, что она тоже плачет по милости итальянского гения. Кампана воспользовался темнотой и запустил блудливую ладонь на бедро соседки прямо у меня под носом. Калаф на сцене пел «Nessun dorma». Сделав вид, что устраиваюсь поудобней, я пнул Кампану коленом в зад и тут же с невинной улыбкой извинился.
Когда мы вышли, мелкий дождь кропил улицы Милана и самое начало 1935 года. Кампана сказал жене, что она выглядит усталой, и посоветовал вернуться домой, а он тем временем зайдет выпить последний бокал и обсудить кое-какие дела. Я вызвался проводить Виолу, что, похоже, avvocato никак не смущало. Он не видел во мне угрозы — радоваться или обижаться, я не знал.
На полпути я сказал водителю остановиться и открыл дверцу.
— Что на тебя нашло? — спросила Виола. — Где мы?
— Точно не знаю, но район подходящий.
— Подходящий для чего?
— Чтобы напиться.
Виола никогда не пила много. Но тут последовала за мной. С помощью чутья, которое я развил во Флоренции, а затем отточил в Риме, я вскоре нашел этакий утес из черепицы и оцинкованного железа, к которому прибивало все человеческие обломки города Милана, — забегаловку с приспущенной металлической шторой, втиснутую между гаражом и заколоченной прачечной. Виола пригубила один стакан, дала уговорить себя на второй и третий, сама заказала четвертый — остальное кануло в ночи. На короткий миг все стало по-прежнему: Мимо-который-ваяет и Виола-которая-летает, что она и сделала часа в три ночи, сиганув, мертвецки пьяная, с прилавка в распростертые объятия целой толпы моряков, не знавших моря.
На следующий день Кампана стал звонить Орсини и жаловаться. Из-за меня Виола два дня лежала больная.
Он называл меня карликом и дегенератом, что Стефано тут же радостно мне передал. Карлик и дегенерат плевать на это хотел, он уже снова мотался по Италии. В начале 1935 года я взял серию заказов, которые займут у меня следующие пять лет.
Кардинал Пачелли желал подарить одному своему другу, тоже кардиналу, статую святого. Я не мог отказать Пачелли, которому был обязан всем. Выбор святого он доверил мне, только передал через Франческо мягкий совет помнить об адресате и не слишком увлекаться экспериментами. К этому добавилось несколько частных заказов, затем один из архитекторов Дворца итальянской цивилизации в Риме заказал мне десять статуй из сорока, которые расположатся на цокольном этаже. Меня поразила модель здания, еще один символ амбиций режима. Циклопический белый куб, шесть уровней, каждый уровень прорезан девятью арками (шесть букв в имени Бенито, девять — в фамилии Муссолини, скажет потом легенда). Я немедленно согласился. Дворец так и не завершат, но в кои-то веки не по моей вине. И наконец я принял заказ на скульптуру для двора Форлийской школы воздухоплавания. Мозаика, украшавшая ее стены, прекрасный образец аэроживописи, всегда напоминала мне о Виоле.
Я вернулся в Пьетра-д’Альба в конце весны, навсегда покончив с финансовыми заботами. Я решил странное уравнение капитализма и, принимая мало заказов, позволял себе устанавливать на них безумные цены. Желающие находились всегда. Чем меньше я работал, тем богаче становился. Виола предположила, что такими темпами мне скоро начнут платить за то, что я ничего не делаю. Идея ей импонировала: я как бы разорял фашистов, брал деньги и ничего не давал взамен. Я напомнил ей, что работаю не только на фашистов и к тому же последние мне никак не вредили. Она рассказала мне о проблемах евреев в Германии, перечислила названия городов и имена, рассказала о местах и убийствах, обо всем, что было у меня перед глазами, но чего я предпочитал не видеть; у нас случился еще один из многих споров, которыми были отмечены те годы. Претензии у нас, как и положено космическим близнецам, оказывались совершенно симметричны. Она попрекала меня участием в строительстве нового мира, тем, что я — одно из главных его действующих лиц. А я упрекал ее как раз в обратном. Она ушла со сцены, потому что, видите ли, однажды споткнулась на публике.