В июле 1935 года, ровно в середине десятилетия, Пьетра-д’Альба проснулась жарким летним утром, и все казалось как обычно: высохшие поля, увядшие апельсиновые рощи, запах нероли, менее явственный, чем прежде, но неискоренимо въевшийся в камень, который он овевал много столетий. И, конечно же, всепроникающий розовый цвет, без которого Пьетра-д’Альба — «камень зари» — никогда бы не стала Альбой. Густой воздух лился волнами, предвестник удушливого зноя, тех часов, когда все замирало и даже мрамор, который мы обтесывали, с трудом сохранял прохладу.
Внезапно поднялось волнение, послышался такой гомон, какого наша деревня прежде не знала и никогда больше не узнает. Облако пыли, какое-то черное копошение на протяжении двух километров, отделяющих озеро Орсини от их земель, возле полей Гамбале. Пять грузовиков пересекли главную улицу, скрежеща всеми осями: первые три везли трубы, катушки, канистры, два последних — рабочих и сквадристов. Со страшным грохотом они разъехались по дорогам и полям, в мешанине приказов и указаний. Любой солдат увидел бы за внешним хаосом план сражения.
После многих лет выжидания Стефано Орсини двинул фигуры в бой.
Менее чем за три недели над полями Гамбале проложили акведук. Одним концом он упирался в озеро, а другим спускался в бассейн, созданный для этой цели на небольшом возвышении, в лесу за виллой Орсини, откуда затем самотеком орошал поля. Сквадристы следили за тем, чтобы работа шла гладко, и дежурили по ночам, но практически для формы. Стефано был дубина, но не так глуп, как я думал. Чернорубашечники служили напоминанием о том, кто он такой и кто за ним стоит. И все всё поняли. Никто из Гамбале, как бы они ни ярились, не посмел выступить против. Никто не хотел закончить так, как депутат Маттеоти, — стоило увидеть снимки в вечерних газетах, и сразу чувствовался нестерпимый смрад. Последняя неделя ушла на установку на озере помпы и прокладку длинного кабеля, который будет питать ее от электросети виллы. Стефано не умел тихо переживать победу. Он приказал установить прямо посреди поля фонтан — вздумалось, и все. Мои ученики изваяли его под руководством Якопо. Небольшой праздник по поводу пуска фонтана собрал всю семью Орсини, кроме Франческо, который не смог отлучиться из Рима, плюс несколько заехавших друзей. Стефано отстранил Симону, молодую женщину, которая заботилась об отце, и сам ухватился за кресло патриарха. В шестьдесят пять лет маркиз был не так уж стар, но два инсульта постепенно сдвигали его со сцены. Стефано выкатил кресло с отцом из дома на верхнюю террасу, потом развернул его лицом к фруктовым садам. Меж деревьев била струя воды, и там, где раньше взгляд находил лишь камни и пыль, теперь в призрачном свете плясали оранжево-персиковые брызги.
— Это ведь не Вирджилио все сделал, да?
Две слезы скатились по щекам маркиза. И было не понять, то ли он плакал от радости, то ли вспомнил задавленного сына, то ли просто слезились глаза. Симона промокнула ему щеки, положив конец досадному эпизоду — один из самых влиятельных людей страны поддался минутной слабости.
К сентябрю уцелевшие апельсины и лимоны ожили и пошли в рост. Прибыл заказ из питомника в Генуе. Сотни погибших, поврежденных и больных деревьев были заменены саженцами. Какая-то подспудная радость разливалась по полям, оврагам, канавам и улицам, клубилась по деревенским площадям, пьянила жителей, целый день вдыхавших ее воздух. Там и сям устраивали танцы. Был побежден могущественный враг, солнце, и, во вторую очередь, — эти гады Гамбале. Но моя радость испарилась еще до прибытия в мастерскую. Вскоре после осеннего равноденствия, возвращаясь с осмотра карьера, я обнаружил, что дом стоит тусклый и грустный, печь остыла. Не раздавалось ни звука, Абзац не откликался на зов.
Он сидел посреди своей мастерской с одеялом на плечах, щеки заросли многодневной щетиной. От него пахло алкоголем и табаком, остывшая трубка висела между пальцев. Глаза лихорадочно горели, но лоб был сухой. Я сразу с тревогой подумал о малышах, которые, правда, уже и не были малышами в свои двенадцать и десять лет.
— Что происходит? Где Анна?
— Ушла. Уехала.
— Уехала? Куда уехала?
— К двоюродным братьям, куда-то под Геную.