— Где он?
— Сегодня утром уехал в Милан. Он очень переживал.
Я вскочил.
— Убью этого ублюдка!
Ее ладонь сжала мою руку с неожиданной силой.
— Я уже большая и могу сама себя защитить. — Виола потянула меня к себе, снова усадила на бревно. — И поверь мне, если я решу его убить, то сделаю это самостоятельно.
— Я не понимаю, как ты до этого докатилась, как ты вышла замуж за такую сволочь.
— Как я до этого докатилась?
Ее глаза испепеляли меня, как тогда, восемнадцать лет назад, когда я осмелился уйти, не оглянувшись. Причина наших постоянных распрей, возможно, была просто в ностальгии по прежнему праведному кипению чувств, по тем временам, когда рыцари были добрыми, а драконы злыми, любовь куртуазной и каждая битва — оправданной благородной целью.
— Я докатилась до этого, Мимо, точно так же, как ты, когда стал обслуживать банду подонков. Потому что нужно втыкать в землю саженцы и электрические столбы.
— Но ты могла бы уйти от него.
— Это так не работает.
Из сарая вышел Абзац, которого я теперь старательно называл Витторио. Он вздрогнул, увидев нас, как будто минуту поколебался, наконец сел рядом на бревно и стал смотреть в поля. С тех пор как ушла Анна, он похудел. Густая, рано поседевшая борода контрастировала с залысинами.
— Хороший будет урожай, — заметил он, — благодаря воде из озера.
Виола обвела сады серьезным внимательным взглядом.
— Стефано дурак. Да, сегодня есть вода, а через год? Через десять лет?
— С Гамбале невозможно договориться, — сказал я, как настоящий житель нашей деревни, которым я стал. — Либо действовать силой, либо и дальше терять деревья.
— Всегда можно договориться. Откуда берется насилие?
— Мужское? Или вообще — насилие Человека с большой буквы?
— Нет никакого Человека с большой буквы. И вы, мужчины, тоже просто люди, с маленькой буквы. Ну тогда скажи, вот мне интересно, почему вы так жестоки, так любите насилие, а? — Виола так смотрела на меня, словно и вправду ждала ответа. — Может, вас кто-то обидел, бросил? Но кто вас покинул? Мать? Если это так, то почему вы так жестоки с женщинами, со всеми на свете будущими матерями?
— А женщины что, не бывают жестоки? — прошептал Витторио.
— Конечно, мы жестоки. К себе, потому что нам не придет в голову нарочно причинять кому-то страдание. Но ведь насилие, которым мы дышим и которое нас отравляет, должно как-то выплеснуться.
Возле мастерской послышался звук шин, потом два гудка. Витторио вскочил:
— Я посмотрю! — Он сорвался с места, как всегда делал раньше, когда наш с Виолой спор принимал слишком серьезный оборот.
Когда Витторио скрылся за углом сарая, она заговорила, не глядя на меня, устремив взгляд куда-то к горизонту:
— Слышал про маврикийского дронта?
— Нет.
— Он более известен как додо.
— А, это же такая птица?
— Вымершая. У нее была особенность — она не умела летать. Я дронт, Мимо. Я знаю, ты злишься, что я перестала быть прежней Виолой, оставила кладбища и прыжки в пустоту. Но дронт исчез именно потому, что не знал страха. Он был слишком легкой добычей. Я должна думать о себе, если не хочу исчезнуть.
— Я никогда не дам тебе исчезнуть.
Хлопнули дверцы, звук мотора удалился. И тут же снова появился Витторио, широко тараща глаза.
— Мимо! Мимо! — Витторио тыкал пальцем в сторону дома. Его лицо как-то странно морщилось, словно что-то неожиданное внезапно перекрыло уныние, в которое он твердо решил погрузиться. — Это к тебе!
Она ждала меня перед кухней с чемоданом у ног. Чемодан этот я хорошо знал, он только немного сильнее истрепался, я узнал его раньше владелицы. Надо сказать, в последние двадцать лет я все менее усердно писал письма сорокалетней женщине с густыми черными волосами, привычно справлявшейся с любой работой. Теперь передо мной стояла женщина за шестьдесят, слегка раздавшаяся в талии. Кудри у нее были искусственные, их цвет тоже, я умел распознать руку плохого парикмахера.
Медленными шагами я приблизился к той, что однажды зимней ночью закинула меня на каменистый утес — избавилась от маленькой, никому не нужной проблемы, из которой вырос художник и стал нарасхват. И я вдруг устыдился — устыдился денег, которые получаю я и которые никто и никогда не платил моему отцу, а ведь он, я искренне считаю, был талантливее меня.
— Здравствуй, Микеланджело, — тихо сказала она, не поднимая глаз. — Ты писал, что я могу приехать, когда хочу, и я подумала, что теперь, когда я овдовела… — Это говорила не моя мать: моя мать ни перед кем не опускала глаз. Передо мной стояла женщина, родившая чудо, Мария после Благовещения с фрески Фра Анджелико. Женщина, изумленная собственным сыном, почти робеющая перед ним.