— Он убил ее?
— Убил? Не думаю. Серьезно покалечил, по его словам. С возможными последствиями.
— И что? Сдайте этого мудака полиции.
— Этот мудак, хотя такое определение меня устраивает, мой зять. Упрочившееся в последние годы благополучие семьи Орсини, из которого косвенно вытекает твоя карьера, частично оплачено из его кармана. Мы не можем позволить себе скандала. И скандала не будет.
— Нет?
— Нет, потому что Кампана провел весь вечер с тобой.
Я медленно отставил чашку. Франческо не сводил с меня глаз, сложив руки на животе.
— Пошел ты, Франческо.
— Он провел вечер с тобой. Бумажник у него украли, и тот, кто это сделал, повинен во всем остальном. Слово проститутки не стоит ничего.
— А почему бы ему не провести вечер с тобой? Или со Стефано?
— Потому что Стефано — оплот режима, а меня, если все пойдет хорошо, в следующем году произведут в епископы. К тому же мы слишком близки ему, чтобы нашим показаниям поверили: Кампана — наш зять. Ты же — идеальное алиби: близко связан с семьей, так что вполне правдоподобно, что Кампана провел вечер у тебя, но скандальная ассоциация с ним тебе не навредит. Дело решается завтра.
— А если я откажусь?
— Ты не откажешься, Мимо. Хотя бы ради того, чтобы защитить Виолу. Представь, какое будет унижение, если все выйдет на свет. И потом…
— Что потом? — спросил я, когда пауза затянулась.
Франческо встал, чтобы взять с поставца с напитками граппу. Налил немного мне в чашку, потом себе.
— Не хочу быть бестактным, Мимо, но ты нам кое-чем обязан.
— Это чем же я вам обязан?
— Всем.
— Не хочу быть бестактным, — передразнил его я, — но меня ценят за мой талант.
— Это правда, я этого не отрицал и не буду отрицать. Но ты забываешь, как все началось. Кто забрал тебя из Флоренции?
— Я твой должник, потому что ты лично приехал сообщить мне, что дядя оставил мне мастерскую? Дороговато мне выйдет твоя поездка.
— Ты правда поверил, что старый пропойца завещал тебе мастерскую? Если так, то ты наивней, чем я полагал.
Я единым махом опрокинул в себя граппу. И с восхищением уставился на сидевшего передо мной гроссмейстера. «Этот пойдет далеко», — как говорила Виола еще на заре времен.
— Что стало с дядей?
— Отправился греться на солнышке, как я тебе и сказал. Умер три года назад.
— А мастерская?
Франческо пригубил спиртное, слизнул кончиком языка крупинки сахара с губы и отставил чашку.
— Мы купили ее у него. Он заставил нас поклясться, что мы никогда не продадим ее тебе. И я не нарушил это условие, поскольку отдал тебе мастерскую даром.
— Почему?
— Во-первых, потому что я всегда считал, что ты талантлив и твой талант пойдет нам на пользу. Но прежде всего, не стану скрывать, потому что Виола сказала мне в больнице, что вы друзья.
— А я, представь себе, это знаю.
— А я знаю, что ты знаешь, — ответил он, улыбаясь. — Короче, я подозревал или предполагал, что однажды Виоле понадобится помощь и что семье будет… полезно иметь под рукой друга.
— Ты хочешь сказать, чтобы присматривать за ней?
Франческо глубоко вздохнул:
— Я люблю сестру, Мимо. Не заблуждайся. Но она сложный человек.
— Напротив, очень простой.
— Как быть простым, если запоминаешь абсолютно все, что прочел, с тех пор, как стал читать? А она научилась читать в три года. А если бы вокруг тебя устраивали целый цирк, демонстрировали гостям, как дрессированного мишку, вытаскивали из постели в четыре утра, просто использовали?
— Ты сам вытащил меня из постели в четыре утра и просто используешь.
— Не умничай. Проблема, кстати, не в памяти Виолы. Проблема в том, что она понимала все прочитанное еще в том возрасте, когда другие думают о куклах и нарядах. Моя сестра, несомненно, самый умный человек, которого я знаю, наравне с кардиналом Пачелли. А монсеньор Пачелли, скорее всего, будет папой, если правильно разыграет карты. К сожалению, Виола не может стать папой римским или летчиком, как бы страстно она того ни желала. Я не говорю, что лет через тридцать-сорок ей не найдется места в этом мире. Но сегодня в нашей семье у нее своя роль. Пусть не та, к которой она стремилась. У каждого — своя роль.