— Да вот тут… — заговорил он невнятно и скороговоркой, — отца разыскиваю… Ушел из дому… А деньги посылал, пока я рос. Да все под чужими фамилиями посылал, незнамо откуда! Мать не искала его… Я хочу найти, спасибо сказать!
В точку попал.
— Вот оно что! — воскликнула проводница. — Слыхала я что-то! Беги в десятый! Спросишь Пчелкина!
Василию пришлось действительно бежать. Поезд стоит недолго, Пчелкина упускать никак нельзя было. У десятого вагона стояло два проводника.
— Кто из вас Пчелкин? — спросил, подбегая, Василий.
— Ну, я, — ответил проводник постарше.
— Мне на вас из третьего вагона указали…
— Семечки, что ли, покупаешь? — спросил в ответ Пчелкин.
— Нет, не семечки… Отца разыскиваю!
Пчелкин оказался человеком не без юмора. Он тут же ответил:
— Я детей не терял!
Рассмеялись Пчелкин и его товарищ, и все стало близким и возможным. Василий, как бы оправдываясь за свое неудачное обращение, объяснил:
— Ушел из дому… Отец ушел! Пятнадцать лет посылал мне деньги, пока рос, и никак не объявлялся! То из Баку, то из Волгограда, то из Арчеды… Мать не искала его! Я ищу! Может быть, я теперь ему могу помочь?
Пчелкин снисходительно улыбнулся:
— Знаю я твоего отца!
Вот она, поворотная точка во всем деле! Это уже не проблеск, это уже свет в полную силу, прорезающий тьму всей этой истории.
На встречный путь в это время подошел поезд из Москвы. В Москву поезд шел из Волгограда, из Москвы — в Баку.
Пчелкин отвлекся, высматривая у вагона знакомых проводников. На платформу сошла толпа пассажиров. Кто совсем приехал, кто вышел прогуляться.
— Знаю, знаю я, помню такого… — продолжал Пчелкин. — Он даже мне фамилию свою называл… Запамятовал.
Василий, как и Пчелкин, оглянулся на проходящих мимо пассажиров. Прямо на него, в сером костюме, в защитных зеркальных очках от солнца, в соломенной шляпе, шел человек удивительной схожести с тем, которого нарисовала дочка Шкаликова, чей словесный портрет попытались перенести на бумагу паши специалисты. Василий весь сжался. Все это могло быть лишь наваждением.
Он пропустил гражданина мимо.
— Знаю я твоего отца! — твердо заявил Пчелкин. — Посылал я деньги по его просьбе. Он мне и фамилию свою называл…
Василий оглянулся на незнакомца, похожего на посетителя Шкаликовой. Тот отошел уже достаточно.
— Прибытков, Прибыткин, Прибылков… — вспоминал проводник. — Мы даже с ним пол-литра распили здесь на станции…
Василий стиснул зубы. Еще ни разу не подводило его чутье. Как он его может бросить? И путь к нему короче, чем от проводника к Шкаликову. А Пчелкин говорил и говорил.
— Он здесь где-то неподалеку живет… Постой-ка! Он говорил, что у него дочь, а не сын…
— Так он же, наверное, нарочно так говорил! — нашелся Василий. — Скрывался — вот и говорил…
— Притыков! — воскликнул проводник. — Герасим Иванович. Точно! Каждое второе число он здесь на платформе появляется… Найдешь!
— Спасибо! — воскликнул Василий и стремительно пошел за незнакомцем, скрываясь за общим потоком пассажиров.
— Постой! Погоди! — крикнул ему вслед пораженный Пчелкин.
Сальге вдруг вошел в вагон. За ним в тот же вагон подниматься было нельзя. Василий остановился возле проводника соседнего вагона. Площадки вагонов соседствовали.
— Места есть? — спросил Василий, чтобы как-то завязать разговор, чтобы хоть какое-нибудь найти пристойное прикрытие себе.
— Есть места! Есть! — воскликнул проводник. — Куда ехать? В этой спешке выпали из памяти у Василия все промежуточные станции.
— В Баку! — ответил он.
— В Баку! Надо билет, браток, взять! Беги! Поезд еще постоит!
Надо отходить, больше здесь делать нечего. Василий сделал два шага к тамбуру, в котором скрылся Сальге. Дверь была открыта и на другой стороне тамбура. Василий поднялся в тамбур. Заглянул внутрь вагона. Вагон был мягкий. В коридоре стояли несколько пассажиров. Так вот просто и без билета в мягкий вагон не сядешь. Осторожно, не сразу высовываясь, Василий поглядел на платформу с другой стороны поезда. На платформе — ни души. Он выглянул из тамбура. У самых вагонов кое-где стояли пассажиры этого поезда. Вышли поразмяться. Незнакомца не было видно. Здесь тамбур был открыт на две стороны, так могло быть и в других вагонах. Василий спустился на ту платформу, по которой шли пассажиры на переход через пути. И на этой платформе его не было.
«Если бы это был не он, не исчез бы!» — рассудил Василий.
По междугородному телефону он нашел меня в Зимовском.
Доклад был лаконичен.
— Говорю из Рязани! На нашего «друга» вышел… Известна фамилия… Видел незнакомца… Ушел! Он тоже ищет!
Гонки! Так оно и есть! Мы сошлись на суженной площадке.
— Поспешите! — приказал я Василию. — Берегите нашего «друга»!
…Газик выехал из леса, и вот оно на взгорье, село Третьяки.
Проворов-старший, у которого в доме проводил ссылку мой отец, рассказывал, что здесь, в Третьяках, поселился дед его деда. Петровская эпоха… Кто из нас сегодня, захлестнутых стремительным и все ускоряющимся ритмом жизни, может похвастаться, что помнит свой род на двести лет назад? Иван Проворов помнил… И рассказывал отцу, как строилась в Третьяках церковь.
Вот и церковка эта знаменитая. Не думал, что доживет до моего запоздалого приезда…
Церковь невысока, рядом звонница. Покрыли церковь шатровой крышей, а по крыше пустили как бы множество колоколенок, словно опята рассыпались по пню. Вон куда затащили поморскую манеру церковь поднимать.
У околицы встретил нас томский чекист. Предупредил, что Власьева в деревне нет, уехал на дальние сенокосы. Так что время у нас нашлось проехать и к церкви, и к ручью. Был у меня тут еще один должок, но я опасался, не опоздал ли я его отдать. Медлил сразу туда идти…
Церковь ухожена. На стене табличка. И сюда забрались историки. На табличке указано, что возводилась церковь в начале восемнадцатого столетия и охраняется как памятник русской архитектуры и народного творчества.
Обошли вокруг церквушку. Где-то здесь должна быть и тропка в распадок. Вот она! От церковной ограды круто вниз. За триста лет обтоптались на ней камни. Ступеньками, ступеньками, то влево, то вправо, вниз и вниз. Еловые великаны своими могучими корнями держат ее, не дают осыпаться и сползти. С полгоры уже слышен голос Раточки. Точит камни…
Такой я себе ее и представлял. Пенится у валунов и бьется по мелким камешкам. Неширокая, но живая и прекрасная. Не сразу подберешь, как и назвать такую красоту, земную красоту. Раточка… Что-то здесь от шепота ее воды и вместе с тем от звонких ее всплесков. «Рато, рато…» — так бьется вода о мелкие камешки. «Очка, очка, очка, очка…» — шепчет она, обтекая валуны.
В тихих заводях ее течение неприметно, в них она умолкает, чтобы, накопив силы, снова побежать вприпрыжку.
А вот и те два камня, на которые отец спускался за водой. «Здесь я полюбил до слез мою Россию!» — говорил он мне.
Я ступил на камни, не замочив ботинок. Опустил руки в воду. Конец июня, самое жаркое время в этих местах. Руки мгновенно заломило. А когда брызнул водой на лицо, лицо загорелось. Настоящие родники, из немыслимой глубины они здесь выбивают. И срезы пластов на обрыве, и обточенный известняк — это раннее утро нашей планеты…
— Вы бывали здесь когда-нибудь, товарищ полковник? — спросил меня томский чекист.
Что ему ответить? Родился здесь, малое удержала память. Но там, в Швейцарии, вдалеке от России, где жили отец и мать в эмиграции, отец вместо сказок рассказывал мне об этой Раточке, я видел ее в детских снах, а когда не стало отца, являлся иной раз он мне во сне с этих вот камней, в этом распадке, который наконец-то я увидел наяву.
Мы поднялись в деревню. Там уже знали, что к Власьеву приехали «чуть ли не из Москвы»… Власьев еще не вернулся. Выехать навстречу? В правлении колхоза нас отговорили. Не угадаешь, какую лесную дорогу он выберет, поехал верхом…