Забор мне удалось проскочить с первого раза, и я его практически не почувствовал. А вот дверь в дом оказалась уже более существенной преградой. Да, она, как и весь остальной мир, была тенью, но тенью плотной, осязаемой. У меня ушло почти два десятка попыток, чтобы пройти сквозь неё прежде, чем это удалось. К этому времени на полу уже горел небольшой костерок, и пламя начинало расползаться всё дальше. Адреналин захлёстывал меня, заставляя сердце бешено стучать, а мозг работать на пределе возможностей. Единственным выходом, который тогда пришёл мне в голову, было потушить огонь. Самому. Меня он не обжигал, хотя я чувствовал его жар. Затоптать его у меня не получилось бы. Вернее на это ушло бы непозволительно много времени. А вот ведро с водой, выхваченное сознанием в этом бешеном ритме, удачно стояло на самом краю печи.
Пальцы упорно проходили сквозь тонкую жестяную стенку ведра, совершенно не желая, если не зацепиться, то хотя бы столкнуть ведро с печи. Огонь уже подбирался к вязаным половикам, и стоило ему хотя бы одним языком коснуться ткани — одним ведром пожар уже было бы не остановить. Не знаю, что именно произошло, но в очередную попытку пальцы таки зацепились за ведро, опрокидывая его на пол. Вместе с шумом упавшего ведра я услышал шум будильника. Я проснулся.
Весь день я ходил как сомнамбула: сил не было, глаза закрывались, а про концентрацию и говорить нечего. Единственным, что безраздельно завладело моим вниманием, был сюжет в новостях о чудесном спасении от пожара в частном секторе. В одном из домов из печи на деревянный пол выпал уголёк, от которого уже занялись доски, но соседская кошка столкнула с печи ведро с водой, чем и разбудила хозяев, а заодно и потушила начинающийся пожар.
Да, это определённо была кошка.
Не смотря на то, что сон был знакомым, сил он не прибавил. Одно радует, и не отнял тоже. Рассвет застал меня на всё тех же лавочках, всё в том же парке. Какое-то время я ещё лежал, не открывая глаз. Мир менялся, менялся до неузнаваемости. Так мне казалось. Лишь через несколько очень долгих мгновений я понял, что мир не изменился, он остался прежним. Изменился я. До неузнаваемости.
ГЛАВА 7
— Ироды проклятые! Да что ж вам неймётся-то, вандалы! Сталина на вас нет! — где то рядом истошно вопила бабка, явно недовольная перестановкой, совершённой здесь вечером. И вопила столь неистово, что никаких сил терпеть не было.
— Матушка, да не голоси ты так. Сейчас всё взад вертаем, как и не было ничего. — Нехотя пришлось вставать со своего импровизированного лежбища и оттаскивать одну из лавочек на положенное ей место.
— Это ж как ж, милок то… Это ж чего ж ты… Как ты… — лепетала бабулька, несмело крестясь. Только сейчас, глядя на столь разительные перемены в моей невольной собеседнице, я обратил внимание на лавочку. Бетонная основа лавочки не очень располагала к лёгкому перемещению, однако ж я даже не заметил, как вернул её на место.
— Ты уж прости меня, мать, идти мне пора. Долг зовёт, — неуверенно попрощался я с бабушкой, спешно уходя за ближайший угол. В тень.
Тень встретила меня приятной прохладой. Она встретила меня как родного. Шагая в тень, я не боялся, что меня могут ждать, как ждали в горах или дома. Даже если бы и ждали — не смогли бы мне ничего сделать. Я стал сильнее. Я не прятался в тени, не бежал. Я шёл на зов, но зов был многоголосым: меня звали сразу сотни мест и тысячи голосов. Я задержался, выбирая, куда отправиться в первую очередь, выбирая, где я нужнее…
Тень с неохотой выпустила меня на небольшом каменистом берегу. Меня встретили чистое голубое небо, лёгкие белоснежные облака, крики чаек и тёмно-зелёное маслянистое пятно, расплывающееся по воде. Отрава растянулась на многие километры, превратив прибрежную зону в огромную братскую могилу. Сотни живых существ уже погибло здесь. Ещё тысячи умирали. Умирали прямо сейчас в мучениях, отравленные, ослабленные, голодные. Я слышал их стоны, мольбы и проклятья.