Паштет тогда хотел возразить, что один раз ее уже обманули, да еще как, но промолчал. Не хотелось ему об этом говорить, напоминать ей не хотелось.
— Как отдохнула? — спросил он, забирая с ленты транспортера ее багаж.
— Спасибо, чудесно, — ответила она. Голос у нее был глубокий, грудной, очень мягкий и теплый. — Там так красиво! Я все записала на пленку, дома дам тебе посмотреть.
Честно говоря, Паштет ожидал, что она скажет: «Как жалко, что тебя со мной не было!» — или что-нибудь в этом роде, но она промолчала. Тогда, стараясь ничем не выдать своего огорчения, он сказал это сам.
— Жалко, что меня там не было.
— Очень жалко, — согласилась она.
Не отличавшийся излишней чувствительностью Паштет тем не менее уловил фальшь, прозвучавшую в ее голосе. Похоже, она ничуть не жалела об отсутствии Паштета в Париже и где там еще она успела побывать; похоже, она даже была рада. «Вот так номер, — обескураженно подумал Паштет. — Это что же получается? Выходит, все они хороши, пока у мужа на глазах! Да нет, бред, не может быть! Кто угодно, только не она!»
— Что ты сказала? — спросил он, спохватившись и сообразив, что пропустил мимо ушей ее последнюю реплику.
— Я сказала… Неважно, что я сказала. — Она вдруг остановилась, повернулась к Паштету лицом и, подняв голову, заглянула ему прямо в глаза: — Паша, о чем ты сейчас подумал?
Врать ей Паштет не умел. То есть умел, конечно, такая уж у него работа, что говорить жене не стоило. Но в их личных, семейных отношениях врать было бесполезно — наученная горьким опытом, она сразу чувствовала ложь. А какой смысл напрягаться, сочиняя вранье, которому все равно никто не поверит?
— Я подумал, что ты не очень-то рада меня видеть, — буркнул Паштет.
— Господи, Паша, прости! Прости, родной! Как ты мог такое подумать? Просто я немного устала с дороги и… В общем, со мной случилась одна неприятность. Я тебе дома расскажу, ладно? Вернее, ты сам все увидишь на кассете.
Паштет нахмурился.
— Какая неприятность? — спросил он. — Неприятности разные бывают. Если тебя кто-то обидел, я его просто закопаю. А если… Ну тогда я даже не знаю, как быть.
— Ах, вот ты о чем! — она вдруг рассмеялась, и по этому смеху Паштет сразу пенял, что свалял дурака. Не было у нее там никакого любовника, чушь это все собачья. — Не беспокойся, милый, я тебя ни на кого не променяю.
— Да у тебя и не получится, — скрывая смущение за шутливым тоном, заявил Паштет и добавил с утрированным кавказским акцентом: — Всэх зарэжу!
— Всех не надо, — сказала она и двинулась дальше.
Паштет поспешил за ней, волоча чемоданы и борясь с мучительной неловкостью. Опять сморозил, баран! Всех он зарежет, герой… Зарезать нужно было только одного, и притом давным-давно, и вот его-то, этого одного, он, Паштет, позорно упустил. Ну, да тут уж ничего не попишешь, что было, то было. Назад ничего не вернешь, да и надо ли возвращать? И потом, Земля-то круглая, и чем дольше по ней, родимой, от кого-то убегаешь, тем больше у тебя шансов вернуться к исходной точке… Для него же, Павла Пережогина по кличке Паштет, главным сейчас было умение следить за своим языком.
Она шла впереди, гордо подняв голову и звонко постукивая каблучками по мраморному полу, а Паштет шагал следом, смотрел на ее прямую спину, наслаждался мельканием гладких загорелых икр в вырезе юбки и думал о ней. Вообще-то, он мог не думать о ней сутками, но, когда она была рядом, он думал только о ней. Ни о чем другом в ее присутствии Паштет думать просто не мог. Паштет был в натуре околдован ею. Всю жизнь, с самого раннего детства, он как зеницу ока оберегал свое мужское достоинство — не то, которое между ног, а достоинство в прямом, изначальном смысле этого слова. Но если бы ей, его законной супруге, пришло бы в голову по примеру иных-прочих в одночасье взять муженька под каблук, Паштет бы даже и не пикнул — лег бы на спинку и лапки сложил. И тем ценнее казалось ему то обстоятельство, что она таких попыток никогда не предпринимала. Паштету была предоставлена полная свобода действий — хочешь, пей, хочешь, гуляй, — и он этой свободой пользовался, но лишь до определенного предела, ни разу не переступив воображаемой черты, которая тревожным красным пунктиром пролегла через его мозг. Дойдя до этой границы, он обыкновенно останавливался, говорил: «Все, братва, я — пас» — и спокойно отваливал восвояси. И не потому отваливал, что боялся скандала, семейных разборок или чего-нибудь еще в этом же роде, а потому, что просто не мог поступить иначе. Как ни странно, братва, народ, по большому счету грубый насмешливый и приверженный культу физической силы, относилась к такому поведению Паштета с полным пониманием.